Крепчал ветер, гудело море, пошел дождь. Огонек горел внутри дома, подле которого остановились ребята. Они стояли все трое и жадно глядели в окошко просторной комнаты с большой русской печью.
На середину комнаты был выдвинут квадратный стол на толстых ножках, а за столом сидели два усача и, скинув куртки, играли в карты. На столе стояли бутылки, стаканы и лежала куча серебра. Поодаль на лавке сидела бабушка Елена и вязала чулок. Жора только открыл рот, чтобы крикнуть «Бабушка!», но Николка так стиснул ему руку, что Жора сразу опомнился.
«Надо стоять тихо и ждать», — решил Жора.
И все трое стояли тихо под дождем и ветром и ждали случая как-нибудь подать бабушке знак.
Но время шло, завывал ветер, а дождь уже лил ливмя, и ребята промокли до костей. И всё же они не могли оторваться от окошка, за которым было и светло и тепло, а два усача тасовали карты и сдавали их, поминутно подливая себе из горлатых бутылок.
— В трынку режутся, — решил Николка.
— Должно, в преферанец, — сказал Мишук, чувствуя, что ему раздирает рот от зевоты.
— И вовсе не в преферанец, — вмешался Жора. — В свист[56] играют. Деда мой говорил, что русские матросы — все в трынку; французы — чисто все в преферанец. А эти рыжие — они англичане, они — в свист. Как ошвартуется корабль английский, так матросы сразу все давай виску[57] хлестать и в свист резаться.
А дождь все лил, и бабушка сидела с чулком, и пики-козыри переходили у игроков из рук в руки. У ребят сверкало в глазах и в голове гудело от усталости, от дождя, которому не было конца-краю, и от «свиста», за который засели, может быть, на всю ночь эти два усача. Но вот один из них встал, налил полный стакан и залпом вкатил себе в глотку желтоватую жидкость. Потом подставил сумку и сгреб в нее со стола все серебро.
Тут встал и другой. Он растерянно поерошил у себя на голове волосы…
— Ага, продулся, гад! — шепнул злорадно Николка.
Ребята оживились и, вплотную приникнув к стеклу, не сводили глаз с усачей. А те натянули синие куртки с красными якорями на воротниках…
— Моряки, — шепнул Николка. — Наверно, откуда-нибудь из штаба.
— Из штаба, — согласился Мишук. — На постое живут у бабушки, а в штаб ходят на занятия.
Усачи тем временем стали надевать шинели, тоже синие и тоже с красными якорями.
— Уходят, — шепнул Мишук. — В штаб, видно, идут на дежурство.
— Сматывайся, братишки! — скомандовал Николка. — Сейчас выйдут.
Ребята бросились в угол двора и там спрятались за пустыми корзинами, в которых Христофор возил на базар рыбу.
— А мешок и веревка? — хватился Мишук. — Вот разини!
— Я сбегаю, — предложил Николка.
Но было уже поздно: дверь открылась, и усачи вышли на улицу. И вдруг один, споткнувшись о мешок с сеном, заорал, потом распахнул дверь и стал кричать на бабушку. Бабушка, выбежав на улицу, разводила руками, подняла с земли мешок и веревку, лепетала что-то, все оправдываясь:
— Не знаю, не знаю, откуда взялось это… Коровки нету, козы нету, на что мне сено? Не мой мешок… Не знаю, не знаю…
— Наю, наю! — передразнил бабушку один из усачей, видимо тот, что споткнулся. — Тьфу!
И оба пошли со двора, громко разговаривая.
А бабушка Елена стояла под дождем без шали и рассматривала невесть откуда взявшийся мешок.
— Бабушка! — позвал тихо Жора.
— Кто там? — крикнула бабушка, всматриваясь в темноту.
— Это я, я, Жора, бабушка…
И Жора бросился к дому и принялся бабушку обнимать и целовать.
Бабушка стояла, словно окаменела.
Потом выронила из рук мешок и заплакала навзрыд.
XXXIV
Встреча в зарослях кизила
Времени было вдоволь, усачи были и точно из британского морского штаба и ушли на целые сутки. Бабушка Елена принялась было хлопотать, чтобы накормить чем-нибудь Жору и его товарищей, но у нее всей провизии оказалось только черствая лепешка да две луковицы. Пойти раздобыться чем-нибудь у соседей было невозможно: ветер стал шквалистым, ливень перемежался с крупным градом.
На полке у бабушки стояли мясные консервы в желтых металлических банках, и две бутылки красного вина, и полголовы сахару, и галет мешок… Но все это принадлежало поселившимся у нее англичанам, и бабушка боялась даже прикоснуться к этому.
Долго пришлось Николке убеждать бабушку Елену. Он доказывал ей, что греха тут никакого нет, если взять у врага немного еды; и что усачей бояться нечего: все равно завтра на рассвете ребята вместе с бабушкой бросят все и уйдут отсюда, — поминай тогда, как звали! Пусть эти усачи хоть лопнут потом от злости, и очень даже хорошо, если они лопнут. Такие это сквалыги, только бы себе в живот, а бабушка в это время у них на глазах с голоду пропадала.