Здесь, в этой балке, на Кошку наткнулся Николка.
XXXVIII
Николка объявился
Николка лежал в повозке, веревки впились ему в кисти рук, слезы заливали лицо. Обида душила Николку, но он не мог произнести хотя бы слово, потому что косынка плотно забила ему рот. Повозка неслась куда-то, взмывая вверх, и тогда Николка тыкался головой в кузов… А когда Николка упирался в кузов повозки ногами, значит она летела вниз, по скату балки либо с бугра. Меховая шапка закрывала глаза Николке, и он не видел направления, по которому повозка уносилась вперед.
«Наверно, в Севастополь погнал, — думал Николка. — Куда же еще?»
И тогда он принимался плакать еще пуще, потому что представить себе не мог, как это его провезут через Корабельную слободку связанного, с косынкой во рту, и все это будут видеть — все мальчики, и дедушка Перепетуй, и Кудряшова, и Даша Александрова… И когда обнаружится, что это Николка, то все станут его дразнить и смеяться над ним. А может так случиться, что в это время Корабельной слободкой будет проезжать Нахимов, и Нахимов тоже увидит это, и тогда Николке лучше умереть, чем такое пережить.
— Мы-ы-ы! — мычал Николка, задыхаясь от возмущения и ярости. — Гу-у-у…
И начинал метаться в тележке так, что на нем трещали все ремни и веревки.
У Кошки весь хмель давно вылетел из головы. Он потчевал своего пленника тумаками в бок, приговаривая:
— Чинно и благородно у меня, слышь ты? А будешь мычать да дергаться, так в речку тебя спихну. Русским языком тебе говорят?
Николка наконец выбился из сил и притих.
— То-то! — сказал многозначительно Кошка.
Он торжествовал, что так удачливо вышло. Пускай не Масленицу, а Кошка таки притащит «языка» в Севастополь; и не какого-нибудь кашевара-замухрышку, а шотландского стрелка в полной амуниции — таких Кошке брать еще не приходилось.
Скоро Николка услышал хлюпанье копыт по воде и даже почувствовал, что под ним как-то подмокло.
«Бродом пошел, через речку, — решил Николка. — На правую сторону перетягивается».
И точно, Кошка переправлялся на правую сторону Черной речки, чтобы попасть в Севастополь по Инкерманскому мосту. Возвращаться обратно напрямик, тем же путем, каким он пробрался к французским траншеям, Кошка опасался: с ним был пленный; кроме того, кабак на колесах, в котором мчал теперь Кошка, бросался в глаза и был известен всему французскому войску.
Повозка уже была на правом берегу и бойко катила по дороге меж зарослей ивняка, как Николке пришла в голову спасительная мысль.
— Гу-гу, гу-гу… Гу-гу, гу-гу-гу-гу… — замычал он, чуть не давясь косынкой.
«Ладно, — подумал Кошка. — Теперь хоть мычи, хоть рычи… Ну, мычи, коль тебе это в охоту».
И продолжал причмокивать, подергивать вожжами и понукать мула:
— Но-о, бурый! Чать, на русской мы стороне. Вали, не сомневайся!
И вдруг Кошка встрепенулся, прислушался, придержал мула.
Мычит пленный? Еще как мычит, чуть не разрывается. Но в этом мычании Кошке почудилось что-то знакомое, словно какой-то забытый мотив. Постой-постой! А ну-ка, пусть еще помычит…
И Николка мычал еще и еще:
— Гу-гу, гу-гу…
А из этих тусклых звуков возникала тяжело и медленно, словно со дна морского, знакомая песня:
Неужто так? Быть не может!
Кошка снял с головы бескозырку и вытер ею вспотевший лоб.
Нет, так, именно так, как раз это напевал пленный, то, что Кошке самому довелось петь, может быть, сотню раз:
Кошка бросил вожжи, обернулся к Николке и сорвал с него шапку.
— Нико… Николка! — вскрикнул Кошка, всплеснув руками.
Мул остановился и, повернув голову, увидел, как Кошка двумя взмахами ножа перерезал на Николке ремни и веревки, а затем выдернул у него изо рта косынку. Николка выскочил из повозки и с воплем бросился на Кошку. Он подпрыгнул, ткнул Кошку кулаком в зубы… Кошка пошатнулся. И совсем неожиданно рванул на себе куртку, распахнул ее и, расставив руки, крикнул:
— Бей меня, Николка! Ударь! Ну, ударь еще раз!
Он упал на колени, обхватил руками голову и стал раскачиваться, повторяя:
— Бей! Ударь! Шибани меня, дурака!
Уже светало. Мул стоял понурясь. Николка сидел на земле рядом с Кошкой и тихо плакал.
Он рассказал Кошке все: и про бабушку, и про капитана Стаматина; и как они боялись, что их застигнут усачи; и как страшно было в подполье, где человеческие кости. И Николка теперь не знает, что там сталось с Мишуком и с Жорой, и с бабушкой Еленой, и с Елизаром Николаичем. Мишук и Жора без Николки ничего но могут, а у бабушки Елены ноги распухли, а с капитаном Стаматиным никакого сладу, потому что он стал совсем сумасшедший. И обиднее всего, что Кошка надавал Николке пинков и тычков, связал его, как каторжного, и чуть не целую ночь протаскал в повозке куда вовсе не нужно.