Капитана Стаматина положили тут же на койку, рядом с Христофором Спилиоти, потому что капитан был еле жив от перенесенного плена, от бури, швырнувшей его на берег, и от двухдневной тряски то в маленькой тележке, то на хромой лошади, то в повозке, запряженной мулом. И когда все успокоились, Мишук и Николка вспомнили, что вот у Жоры все уладилось с отцом и матерью, а им, Мишуку и Николке, будет, наверно, дома здоровенная трепка. Но, на Мишуково счастье, в госпиталь пришел в это время Елисей Белянкин с газетами и письмами. Елисей, увидев Мишука, первым делом нацелился ухватить его за вихор. Но, разобравшись во всем происшедшем, только крикнул Мишуку:
— Ступай к матери! Она уж по тебе все глаза выплакала.
И Мишук сразу убедился, что трепки ему не будет. Он, как пробка из бутылки, мигом вылетел из палаты и во весь дух помчался домой.
Пошел домой и Николка, прихватив с собой взятые из дому мешок и веревку. На плече у Николки висел на ремне карабин блохолова. Кроме того, Николка тащил всю амуницию шотландского стрелка, уложенную в парусиновый кошель. Каску блохолова ребята решили тоже отдать бабушке Елене: надо же бабушке в чем-нибудь кадило держать!
А между тем Петр Кошка, стоя в своей повозке и вертя вожжами у мула над хвостом, летел Широкой улицей через Корабельную слободку.
— Шуми, вино… Иду далёко я… — орал Кошка, подхлестывая мула. — Вали-вали, бурый! Шевели ногами! Не кабак развозим, на третий бастион едем. Эх, друзья-товарищи!.. Ого-го-о!
И пошла кутерьма. Мальчишки всей Корабельной слободки пустились за Кошкиной повозкой вслед. Васька Горох, который все еще был князем Меншиковым, изловчился и, вцепившись в задок повозки, устроился там довольно удобно. Он время от времени засовывал в рот два пальца и оглушал мула таким свистом, что животное порывалось выскочить из оглоблей.
Из всех ворот на улицу выбегали люди. Вечерело, но еще видно было, как в клубах пыли мелькает на дороге что-то до невозможности яркое, пестрое, цветистое. Кто говорил, что это содержатель зверинца Карл Швейцер вернулся в Севастополь со своей труппой обезьян и собачек. Кто спорил, утверждая, что это Осман-паша из плена бежал. Кудряшова уже накинула полушалок — бежать в полицию. Но, вспомнив, как третьего дня с нею обошелся пристав Дворецкий, сдернула с себя полушалок и бросилась к дедушке Перепетую.
Дедушка собирался ложиться, но, услышав шум на улице, засеменил к воротам, поддерживая рукою брюки. Едва он открыл калитку, как на него набросилась Кудряшова.
— Осман-паша!.. — крикнула она задыхаясь.
— Что Осман-паша? — спросил дедушка.
— Бежал… Надо в полицию…
— Как бежал? — изумился дедушка. — Да его же еще летом в Москву увезли!
— Тра-та-та… «Бежал»! — передразнил Кудряшову мясник Потапов. — Цыц, пустомеля!.. Не слушай ты ее, Петр Иринеич. Обезьянский хозяин приехал, вот что. Немец этот с собачками.
— Зачем же он приехал? — спросил дедушка.
— Зачем… Комедию ломать.
— Это теперь-то комедию ломать! — сказал укоризненно дедушка. — Тут кровь льется, война за отечество, а ты говоришь — комедию ломать. Тьфу!
Дедушка плюнул, вошел во двор и запер калитку.
На улице только пыль клубилась, поднятая Кошкой. Сам Кошка уже гнал вниз, к морским казармам, и покрикивал на бурого, и распевал во весь голос, пока не заметил толпу матросов у входа в трактир «Ростов-на-Дону». Кошка сразу оборвал свою песню, подумал-подумал и — была не была — решил сделать небольшой привал, прежде чем явиться на третий бастион.
— Па-береги-ись! — крикнул он, свернув к трактиру.
— Тю-у, Кошка, да на каком возу! — даже подпрыгнул на месте от удивления юнга Филохненко, околачивавшийся в Корабельной слободке, потому что его за малолетством пока что ни на один бастион не брали. — Хлопцы, Кошка!
— Он самый! — ответил Кошка, выскакивая из повозки.
— Завтра по тебе хотели панихиду служить.
— Рано, — бросил Кошка уже в дверях трактира. — Тут я, живой.
А Николка в это время пробирался со своей поклажей через Гончий переулок. Дома он никого не застал. Отец был у себя на пятом бастионе; верно, и мать пошла туда же отнести отцу поесть. Николка подумал и пришел к заключению: чем затягивать дело, лучше уж порешить его разом. Конечно, Николка в Балаклаву убежал и мешок с сеном дома стянул и веревку… Но ведь вот они — и мешок и веревка! А в общем, решил Николка, семь бед — один ответ.
И, забросив всю свою поклажу на чердак, одно за другим, Николка побежал к отцу на бастион.
Пальба, обычно терзавшая Севастополь по целым дням, к вечеру немного затихала. И тогда, с вечера же, на бастионах начиналась лихорадочная работа по исправлению всего, что за день было разрушено неприятельским огнем. А за день такого огня редуты оказывались сровненными с землей, траншеи засыпаны, крепления амбразур разворочены, валов и насыпей — как не бывало. Но всю ночь, от зари до зари, стучали на бастионах кирки и лопаты. И на рассвете изумленный враг видел против себя всю семиверстную оборонительную линию, готовую, как и прежде, отразить любое нападение. Однако в эти дни почти вовсе не слышно было канонады. Зато дел наделала на бастионах буря.