Николка добрался в темноте до театра, где на улице горел один-единственный фонарь. На Театральной площади, у фонтана, расположилась рабочая рота Севского полка, с минуты на минуту ожидавшая приказа выступать. Солдаты лежали на земле, курили, балагурили…
— Веселое горе — солдатская жизнь, — сказал седоусый солдат, раскуривая трубку. — Вот, Васек, какая поговорка про жизнь солдатскую складена! Да и не одна такая, вот еще: хорошо, сказывают, в солдатах, да что-то мало охотников. Или — солдат, что муха: где щель, там и постель; где забор, там и двор. Вот, Васек, какая солдатская жизнь! А то есть другие поговорки, про другое: хочешь покою, так готовься к бою; такое уж дело, что надо идти смело. А ты, Васек, смекай, мотай себе на ус! Без пословицы, сынок, не проживешь и от пословицы не уйдешь, а старая пословица вовек не сломится, и красную речь красно и слушать.
Николке очень понравились поговорки, которые он только что случайно услышал, пробираясь через Театральную площадь по рядам солдат из рабочей роты.
— Дяденька! — обратился он к старому солдату, выбивавшему теперь свою трубку о подошву сапога. — А не скажете мне, дяденька: что, есть такие поговорки, когда тятя больно дерется?
— А и такая поговорка есть, — сказал солдат. — Коли тятенька хватит тебя по макушке чем попадя, ты ему скажи: родитель мой, дракою прав не будешь, а где лад, там и клад. И еще есть поговорка…
Но в это время раздался окрик:
— Становись!.. Стройся!.. Смирно!.. Шагом марш!
И рота взяла влево, к четвертому бастиону, а Николке надо было на пятый.
Николка хорошо знал дорогу на пятый бастион, потому что бегал туда к отцу что ни день. И, пробираясь в темноте по изрытому ядрами и бомбами пустырю, Николка не переставал твердить, как учил его только что солдат.
— Родитель мой, — старался запомнить Николка, — дракою прав не будешь, а где лад, там и клад.
На бастионе Николка еще издали увидел зажженный фонарь, прицепленный к пушечному лафету. У лафета на какой-то чурбашке сидел Тимофей Пищенко, Николкин отец, и хлебал борщ деревянной ложкой из глиняной латки. Около Тимофея расположились на земле Николкина мать с корзиной и Егор Ту-пу-ту со своим ящиком.
— Тихо сегодня, — заметил Ту-пу-ту, всматриваясь в звезды, которые теплились за амбразурой. — Весь день было тихо, пальбы не было вовсе.
— До пальбы ли им? — откликнулся Тимофей. — Что натворила у них буря, так это и не рассказать. По всему берегу, от Балаклавы до Евпатории, раскидано утопленников. Корабли побило о камни. Такая буря!
— Жидкий народ, — заметил Ту-пу-ту. — От дождя чихает, от штыка — давай бог ноги; а как свалится с корабля в море, так сразу буль-буль-буль! — и на дно рыб кормить.
— Народы там разные, — возразил Тимофей. — Не все народы на одну стать. Это точно: как дойдет до штыков, так тут, верти не верти, а наша берет. Да вот, не солгать бы, и у них войско ученьем ловкое. Англичане — те жилистые; только француз шельмовский помудренее да половчее англичанина будет. А турки — эти совсем никуда. Народ мелкий, не годится против нас вовсе. Видали мы их под Наварином в тысяча восемьсот двадцать седьмом и в прошлом году, когда их под Синопом громили… У нас паруса убирают — сколько времени набежит? Две, ну три минуты. А у турка так восемь, а то и все десять. Боязливый народ!
Сказав это, Тимофей снова принялся за свой борщ.
Николка стоял в тени, отбрасываемой насыпью на пороховом погребе. Из укрытия Николке слышно было, как скребет ложка, задевая за стенки латки, да сипит трубка, насасываемая дядей Егором. Но в трубке был, видимо, один пепел, потому что Егор Ту-пу-ту бросил ее сосать, а стал выколачивать о колесо лафета. «Пам-пам, — услышал Николка: — пам-пам-пам…»
— Слушок есть, — сказал Ту-пу-ту, стараясь при помощи щепки прочистить единственной своей рукой трубку, зажатую в коленях. — Да, такой, значит, есть слушок, что Миколка твой объявился.
— Спущу шкуру, — сказал Тимофей, выловив из борща крохотный кусочек сала.
— И не один будто объявился, — сказал дальше Ту-пу-ту, — а и Елисеев Белянкина мальчишка и Жорка этот, Шпилиотин.