— Николай Андреевич, ваше превосходительство, — сказал он задыхаясь: — дайте нам резерв… помощь нам…
— Кто тебя прислал? — спросил Реад.
— Товарищи.
— Где же офицеры?
— Они убиты, — ответил ефрейтор.
— У меня нет резервов, — развел руками Реад. — Я сам их жду. Пришлю, когда придут.
Вскинув ружье, ефрейтор побежал обратно к своим товарищам, изнемогавшим в неравной борьбе.
Но Реад так и не послал резервов полку, в котором не осталось ни одного офицера. Резервов не дождался сам Реад. Не успел ефрейтор добежать до места, как услышал позади себя топот копыт. Ефрейтор обернулся и в ужасе попятился: в глазах у него сверкнул всадник в орденах и генеральских эполетах, всадник без головы. В то же мгновение всадник свалился с лошади. Это был генерал Реад, которому ядром оторвало голову.
Горчаков с передовой линии видел, что неприятель численностью превосходит нас в полтора раза. Перед главнокомандующим круто лезли вверх белые горы — Федюхины высоты, позиции, которые невозможно было взять. И солдат своих видел главнокомандующий. Они шли навстречу смерти. И они стояли насмерть там, где не было возможности пройти вперед. Горчаков понурил голову и, приказав бить отбой, повернул коня обратно к Трактирному мосту.
Пятая бомбардировка Севастополя началась на другой день. Девятнадцать суток день и ночь громил неприятель Корабельную сторону. В Корабельной слободке уже не было ни улиц, ни переулков; а по ядрам, густо устлавшим то место, где проходила немощеная Широкая улица, можно было теперь ездить как по мостовой.
Ничего, кроме развалин и бастионов, не осталось и на Городской стороне. Даже почтовый двор перевели на Северную сторону. Елисей Белянкин бродил со своей сумой и по Северной и по Городской стороне и много писем приносил обратно. Устроившись в новом помещении почтовой конторы за столом в каплях сургуча и чернильных пятнах, Елисей ставил на принесенных обратно письмах кресты и делал надписи: «Не вручено за смертию адресата». Сдав такую пачку писем почтмейстеру Плехунову, Елисей, перед тем как идти к себе в шалаш, отправлялся на Северную пристань.
В открытом море, на горизонте, вытянулись в одну цепь корабли неприятеля. Длинная полоса вспененного вала явственно обозначалась от одного берега бухты до другого в том месте, где одиннадцать месяцев назад были затоплены корабли. В Корабельной бухте, сейчас же за Павловским мыском, стояла на якоре «Императрица Мария».
Елисей присаживался где-нибудь у пристани на опрокинутой вверх дном шлюпке и, сняв с головы каску, устало глядел на происходившее вокруг.
«Пропал Севастополь, — думал он, наблюдая, как по Большой бухте разводят плоты для пловучего моста. — Добрый будет мост, и способно будет по нему… отступать».
Ядра падали уже и в бухту, но Елисей не уходил. Он считал плоты, заготовленные для пловучего моста с Городской стороны на Северную. И насчитал восемьдесят четыре плота Прошла неделя, и Елисей, возвращаясь под вечер на Северную сторону, не сел в ялик у перевоза, а пошел по новому мосту от Николаевской батареи и вплоть до Михайловской на противоположном берегу.
Всадники и пешеходы двигались по мосту в оба конца; по доскам гулко цокали лошадиные подковы; набегавшие волны хлестали в мост, укрепленный на якорях.
«Работа чистая, — думал Елисей, стуча каблуками по деревянному настилу. — Ничего не скажешь». И тут же сразу: «Пропал Севастополь. Один князь начал, другой князь станет вершить. Ваша светлость, ваше сиятельство, тра-та-та… Куда им! Вот Нахимов был… да… орел-человек!»
И Елисей решил, что побывает завтра на третьем бастионе, повидает «Никитишну», посмотрит, что там.
Когда на другой день поутру Елисей подходил к новой почте близ Северного укрепления, то еще издали заметил как раз напротив ворот тесовую палатку, выросшую здесь за одну ночь. Давно примелькавшаяся вывеска с кудрявым барашком на блюде перекочевала сюда с Корабельной стороны и уже висела над входом. В палатке было темновато, и тихие переборы гитары реяли там, как ночные мотыльки.
— «Ресторация», — прочитал Елисей вслух знакомую надпись на вывеске.
Но тут из глубины палатки кто-то крикнул:
— Белянкин!
Елисей заглянул внутрь. Там было прохладно. Возле стойки застыл ресторатор, маслянистый лупоглазый человек с полотенцем через плечо. В углу за накрытым камчатной скатёркой столиком сидел капитан второго ранга Лукашевич с женой. И цыганка Марфа сидела с ними, а Марфин муж Гаврила стоял поодаль и небрежно перебирал на своей гитаре.