День стоял ветреный. Небо было какое-то пестрое. От множества мелких облачков рябило в глазах.
— Иголкин! — окликнул кашевар проходившего по Малахову кургану солдата.
— Я, ваше сковородие! — отозвался Иголкин.
— Почему так — сковородие? — спросил подслеповатый кашевар, возившийся у мешка с пшеном.
— А тебя как, благородием величать? На то есть дворяна, а нам с тобой рано. Твое дело что? Ротный котел да большая сковорода. Так тебя и величать надо «ваше сковородие».
— Ох, уж ты! Одно слово — Иголкин, — ухмыльнулся кашевар. — За словом в карман не полезешь. А скажи-ка, Иголкин, быть сегодня штурму? С великою ли силою пойдет?
Иголкин посмотрел направо и налево. Малахов курган был истерзан, как никогда раньше. Все осыпалось и расползлось. Все было перевернуто вверх дном. Всюду разбитые корзины, мешки с пропалинами, камни, горелое дерево, разметанный фашинник[79]. А наверху? Там рябое небо. И пальба снова прекратилась.
— Быть ли штурму? — сказал Иголкин. — По всему выходит, что штурму быть. Видишь небо?
Кашевар поднял голову и заморгал красными веками, воспаленными от дыма.
— Вижу. Что с этого?
— Рябое оно? — снова спросил Иголкин.
— Рябое, — согласился кашевар. — Известно — небо. И что с этого?
— То-то, — сказал многозначительно Иголкин. — Такие дела понимать надо.
И пошел дальше. А кашевар, пожав плечами, снова принялся за свое пшено.
Около полудня на Малаховом кургане сели обедать. Солдаты похлебали пустых щей и принялись за кашу. Покончив с этим, они снова стали у орудий в напряженном ожидании.
Кашевар насыпал Иголкину каши в железный казацкий котелок и сказал:
— А небо-то прочистилось, Иголкин.
— Прочистилось? Верно. Ну, тогда штурму не быть.
— Морочишь ты меня, Иголкин, — проворчал кашевар.
И только он сказал это, как три орудийных залпа неслыханной силы один за другим рванули пространство.
Кашевар выронил ложку из рук. Иголкин поднял голову. Крики, грохот барабанов, резкие звуки вражеских рожков — все это сразу полезло в уши. Иголкин понял: штурм! Он швырнул в сторону свой котелок с кашей и побежал к валу.
Французы лезли на вал — одна штурмующая колонна за другой. Защитники кургана расстреливали их картечью, а штуцерники били на выбор.
Иголкин, схватив свой штуцер, отбежал с ним к ротному котлу. Укрывшись за котлом, он стал бить по красным штанам на бруствере. Но красные штаны замелькали на батареях, а на бруствер взмывали всё новые и новые, и не было им числа. Флаг, зловещий, сплошь синий, развевался на белой башне кургана.
Орудия были теперь облеплены синими куртками и красными штанами французских солдат. Комендоры хватали в руки что придется — банник, пыжовник, кирку, лопату, а то и просто камень, чтобы сбить французских линейцев с орудийных стволов и лафетов и сделать выстрел. И тут же падали, один против десяти.
Иголкин увидел, что таких десятеро бросилось к нему. И он мгновенно скатился в ров, широко опоясывавший башню. Пробежав по рву, он выбрался наверх и очутился перед самой башней. Он быстро юркнул в башню, и вслед за ним туда в одну минуту набежало еще человек сорок солдат и матросов.
— Двери, двери заваливай, ребятки! — кричал офицер, черноволосый, без фуражки.
Иголкин бросил на каменный пол свой штуцер и двинул к двери дубовый стол.
«Хорошее начальство, — мелькнуло в голове у Иголкина. — Поручик Юньев… С ним и в раю не скучно и в аду не страшно…»
— Стрелки — к амбразурам! — крикнул поручик, когда вход был забаррикадирован столами, тюфяками с нар — всем, что было под рукой. — Матросам с абордажными пиками оставаться у дверей! Стоять насмерть!
Иголкин подобрал свой штуцер и приник к амбразуре. Он выглянул оттуда, и первое, что он увидел, — это зеленая повозка, которую выкатила из-за тучи дыма четверка лошадей. На выносе сидел в седле ездовой и немилосердно нахлестывал и переднюю и заднюю пару. На повозке была навалена гора какой-то клади. «О, старый знакомый!» — вспомнил Иголкин сражение под Балаклавой и как они вместе с этим ездовым укладывали к нему в повозку раненого грека.
— Ермолай Макарыч, здравствуй! — крикнул Иголкин в амбразуру.
«Никак, Иголкин? Веселый Иголкин?» — подумал ездовой.
И, сдержав на минуту лошадей, крикнул в свой черед:
— Иголкин Ильич, ты ли?
— Я самый, Ермолай Макарыч. Передай на Корабельной, что был Иголкин и весь вышел. Кланяйся там теще в осиновой роще. Сказал бы еще, да время нету. Прощай, Ермолай Макарыч!
— Прощай, Иголкин Ильич! — крикнул ездовой и ударил по лошадям.