— Полный ход! — надрывался Слэйд, склонившись с двумя пистолетами в руках над люком машинного отделения. — Самый полный! Прибавь па-а-ру-у!
Голые негры, шуруя уголь, задыхались у топок; обезумели поршни, обжигаемые горячим паром; и шатуны коленчатого вала стучали, как табун взбесившихся лошадей. При такой гонке — уже через двое суток перед глазами Слэйда встанет восьмигранная башня маяка на всхолмленном берегу Румелии, у входа в Босфор… А там через несколько часов Слэйд причалит в Стамбуле. И никто не назовет дезертиром Мушавера-пашу. Наоборот, он заявится в Стамбул как единственный командир, которому удалось спасти команду и судно. Остальные будут в это время гнить на дне морском.
Русским парусникам не угнаться было за паровой машиной Мушавера-паши. «Кулевча» и «Кагул» повернули обратно к рейду и заняли места среди сражавшихся кораблей. А тем временем посередине рейда медленно погрузился в воду турецкий фрегат. Он пошел на дно с людьми и вооружением, одни только обломанные мачты остались над поверхностью воды. Словно руки вскинуло тонувшее судно, моля о пощаде, да так и кончилось со вскинутыми к небу изувеченными руками. Два других турецких фрегата ринулись к берегу и очутились на отмели. Они всё еще отстреливались, пока не свалились набок. И тут же подле этих фрегатов горел турецкий пароход «Эрегли».
И город горел. Он не мог не загореться. Сбитые с якорей турецкие фрегаты кружили по рейду без мачт и штурвалов, охваченные огнем, и наконец взрывались один за другим. При этом они осыпали город множеством зажигательных бомб и раскаленных ядер. Летающими факелами проносились через рейд и падали в городе дымные головни и пучки горящей пакли.
В эту минуту около Белянкина снова мелькнул Нахимов. Лицо у Павла Степановича было попрежнему мокро от крови и пота, а на сюртуке поблескивал теперь только один эполет. Но голос адмирала был спокоен. И удивительно внятны были слова его в неумолкающем реве сражения. Не повышая голоса, Нахимов молвил:
— Поднять приказ — «адмирал изъявляет свое удовольствие».
И чей-то голос ответил лихо:
— Есть поднять приказ!
Но через минуту Белянкин услышал тот же голос:
— Приказ не может быть выполнен, ваше превосходительство. Вся сигнальная снасть перебита, поднять приказ не на чем.
«Ладно, Мишук, — подумал Елисей, почему-то мысленно обращаясь к сынишке, оставленному в Севастополе. — Адмирал, слышь ты, изъявляет свое удовольствие. Неужто, Мишук, не сбить нам того лупоглазого на «Богдане»? Эх, с полным бы нашим удовольствием, Мишук!»
«Никитишна» полыхала жаром. Уже по звуку удара различал Елисей, что орудие перегрето. Если орудие в исправности, оно только ухнет и успокоится сразу. «Никитишна», когда она в полной силе, словно говорила Елисею: делай, мол, свое дело, а я свое сделаю. Да тут вдруг пошло с каждым выстрелом: «ух-дзымдззз», «ух-дзымдззз»…
— Не дзымкай, не дзымкай! — прикрикнул на свою пушку Елисей. — Пить захотела? На, получай.
И он схватил полное ведро воды, стоявшее около, и смаху окатил «Никитишну» всю с жерла и едва не до замка.
Но в это мгновение кто-то жиганул Елисея в левую руку и вывернул ее из сустава.
Елисей почувствовал удар в локоть и страшную боль в плече. Ведро выпало у него из рук и с грохотом завертелось по палубе. Он присел подле откатившегося орудия, от которого поднимался пар. Кровь залила Елисею рукав парусиновой куртки, и станок у «Никитишны» был забрызган кровью… Двое подхватили Елисея — один под руки, другой за ноги, и на него словно сразу навалилось всею своею тяжестью свинцовое небо.
Корабль «Три святителя» стал наплывать на Елисея и, вращаясь, вдруг скользнул между кораблями «Ростислав» и «Париж»…
Но что было дальше, Елисей не помнил.
Он закрыл глаза и потерял сознание.
VIII
Птица-пигалица
И уже другой комендор, черноусый и чернобровый Игнат Терешко, хлопотал возле «Никитишны» и бил прицельным огнем по «Фазлы-аллаху». Вместе с прочими комендорами сбивал он на фрегате — одно за другим — реи и мачты и палубные надстройки.
— Эге! — твердил Игнат, наблюдая кутерьму, которая после каждого выстрела из «Никитишны» поднималась на вражеском судне. — Добре! Оцэ, хлопцы, добре!.. А ну, еще!
Игнат и сам мечтал о том, как бы старухе «Никитишне» взять да угодить фрегату прямо в пороховую камеру, где наберется, пожалуй, пудов восемьсот пороху… Либо как-нибудь иначе угадать, но только бы извести!.. И счастье, которое так и не далось старому комендору Елисею Белянкину, выпало на долю второму комендору, Игнату Терешке.