Было мгновение, когда Игнат дернул шнурок замка — и сразу что-то брякнуло на «Фазлы-аллахе», что-то взвизгнуло, что-то заскрежетало нестерпимым металлическим скрежетом и окуталось смрадным дымом. И шустрые огоньки вмиг набросились на деревянную обшивку фрегата… и пошло, и пошло…
— Предать огню… — произнес тихо Нахимов. — Предать огню, когда возвращен будет в наши руки.
Он когда-то уже произнес эти слова. Это было четверть века назад на верхней палубе корвета «Наварин».
И на минуту возникла в памяти Нахимова весна 1829 года. Так же кипела война, развязанная султаном турецким, и русский флаг развевался на кораблях черноморского флота, как теперь, под чужим ветром, далеко от русских берегов.
Командиром корвета «Наварин» был молодой капитан-лейтенант Павел Нахимов, когда стало известно, что в этих же водах близ берегов Анатолии командир русского фрегата «Рафаил» Стройников, увидев себя на рассвете совершенно окруженным турецкими кораблями, сдал фрегат туркам. Они поднялись на борт фрегата и под удары бубнов и блеянье рожков подняли поверх приспущенного до половины русского флага флаг турецкий. И стал «Рафаил» с того черного дня называться «Фазлы-аллахом». И на другом языке другие командиры кричали на капитанском мостике в рупор — сначала толстый Сулейман-задэ, а с недавних пор этот истукан Адиль-бей. Было ясно, что обращенный в турка, обасурманенный «Рафаил» не должен возвращаться в честную семью русских кораблей. И капитан-лейтенант Павел Нахимов, командир корвета «Наварин», сказал тогда своим матросам:
— Не бывало, други мои, на морях и океанах, чтобы русский фрегат скинул свой флаг, подняв у себя флаг турецкий или иной. Не слыхано еще об этом, чтобы корабль российского флота передался врагу, в то время как мог бы еще защищаться. Да… родина, братцы… родное наше место… Россия, она на суше, и на море, и на корабле. Да-с, это так: и корабль — Россия. И нет ее лучше. Кругом света плавали, видали: в чужом месте и весна не красна.
Капитан-лейтенант Нахимов вдруг сорвал с себя фуражку и замахнулся ею:
— Стреляй в меня, братцы, ежели приказал бы сдачу! И себе в пороховую камеру, пали, взрывайся. Пусть все летит на воздух, не задумывайся! Умри! Не доставайся врагу!
— Сейчас умереть за родное место! — кричали матросы, обступив своего молодого командира.
А потом на верхней палубе была выстроена вся команда корвета, и капитан-лейтенант Нахимов отчетливо, слово за словом, прочитал знаменитый приказ по черноморскому флоту: «Предать огню фрегат «Рафаил» как недостойный носить русский флаг, когда возвращен будет в наши руки».
Двадцать четыре года прошло с того дня. И день этот ясно вспомнился пятидесятилетнему вице-адмиралу Нахимову теперь, когда до облаков поднялось огромное пламя горящего «Фазлы-аллаха».
— Да… предать огню… — повторил Павел Степанович из старого приказа. — Таков был приговор. А исполнение приговора — через четверть века… сегодня… сейчас.
Он снял с головы фуражку и вытер лицо платком. С удивлением глянул он на платок, красный от крови, и сунул его обратно в карман. Потом с капитанского мостика «Императрицы Марии» окинул взором всю бухту, от края до края.
Где теперь все эти турецкие фрегаты с полумесяцем на кормовом флаге? Где «Навэк-бахри» и «Низамие», где корвет «Гюли-сефид» и оба турецких транспорта и два купеческих брига?.. Одни из них пошли на дно; другие, прижатые к берегу, охвачены пламенем. А фрегат Османа-паши «Айны-аллах», простреленный пушками с «Марии» и «Парижа», загнался в дальний край бухты, под раздавленную «Ростиславом» батарею номер шесть.
Но попрежнему стройны были боевые порядки русских кораблей. Впереди — фрегат «Кулевча»; за ним по обоим флангам — «Кагул» и «Мария»; потом — «Париж» и «Константин»; дальше — «Три святителя» и «Чесма»; и наконец — «Ростислав», на котором удалось потушить возникший было пожар. Все они прицельными залпами из бортовых орудий давили турецкие фрегаты, не спускавшие флага. И на берегу ядра с русских кораблей рвали землю и дробили камень, растирая батареи Синопа в пыль и мусор.
И снова навел Нахимов трубу на обреченный пламени и дыму, преданный огню фрегат «Фазлы-аллах». Там на баке[19] шла неловкая и лихорадочная возня с якорной цепью. Даже капудана Адиль-бея покинула в эту минуту обычная апатия. Он тоже был на баке и от нетерпения шаркал ногами, подскакивал на месте и грозился кулаком. Сколько же этим висельникам нужно времени, чтобы отклепать цепь! Ведь только и дела, что вынуть болт из скобы, и тогда цепь разъята.