— Гагой удывитыльный мальцик! Муного целовека, увсэм смотреть нада.
— А где же тятя? — крикнул дяде Егору Мишук. — Это ты про тятю моего, Елисея Белянкина…
— Тятя дома чай пьет, — ответил невозмутимо Егор, пытаясь раскурить погасшую трубку.
— За копейку ему еще и тятю покажи! — заметил какой-то пехотный писарек, устроившийся подле грека, чтобы, в свой черед, поглядеть на морской бой при Синопе.
— Тятьку ему покажешь, — хихикнул кто-то в толпе, — а он тогда и мамку захочет повидать! Умора!
— Пшёл домой, пострел! — прикрикнул на Мишука мясник Потапов, краснорожий, толстый, в красной рубахе и залитом бычьей кровью фартуке.
Мальчик выбрался из толпы, но и тут была неудача: Жора с Николкой ждали-ждали, да и ушли с базара, не дождавшись Мишука.
Мишук поглядел на бухту, яркозеленую под синим мартовским небом. Ветер был с моря, и по воде бежала мелкая муаровая рябь. И узенькие полоски снега уже истлели за Черной речкой, по ребристым кряжам Инкермана. Там, в балках, хлопочут теперь ручьи, пробиваясь к морю, и цветут в дубняке подснежники. Все это не развлекло Мишука, и, глотая обиду, он побрел домой. Но не успел он пройти по рядам базарных палаток и рундуков, как на повороте, где торговали бузой и хлебным квасом, увидел человека.
— Ой! — вскрикнул от неожиданности Мишук.
Человек был одет в синий халат и сидел на голой земле, поджав под себя ноги. Лицо у него заросло черной курчавой бородой. Он вскинул голову и тоненьким голосом протянул:
— А браточки мои, сестрички, не вижу ж я очами белого свету!
И замолк, чутко вслушиваясь в невнятное бормотанье моря и отдаленный гул толпы у хлебных рундучков.
— Ой, ой-ой!.. — стал словно захлебываться Мишук, цепенея от ужаса. — Антон… это ж Антон… Майстренков Антон…
Сквозь горячие слезы, которые в один миг залили ему лицо, разглядел Мишук на земле подле Антона матросскую бескозырку, в которой лежал медяк.
— Ой, ой-ой!.. — все еще душило Мишука.
И он стал лихорадочно шарить у себя за пазухой и по карманам, ища там копейку, которую третьего дня дала ему на орехи мать.
Но с Мишуком, в карманах у него и за пазухой, было все, чем владел он: два цветных камешка, из тех, что морская волна выбрасывает на крымский берег, и волосяная лёска, и стеклянная пуговка, и ниток моток… А вот копейки — как не бывало. И оторопь охватила Мишука, когда он вспомнил, что единственную свою копейку он полчаса назад отдал дяденьке Ту-пу-ту за то, чтобы посмотреть в ящик. И чем же теперь Мишук поможет слепенькому Антону?..
Майстренков сидел попрежнему со вскинутой кверху головой и, словно недоумевая, уставился пустыми глазницами в клонившееся к закату солнце. А Мишук вдруг схватил все, что у него было — лёску, нитки, камешки, пуговку, — и сразу опустил Антону в шапку. И бросился без оглядки прочь.
Зато дома ждала Мишука радость. Отец сидел за столом веселый; и тут же был и Николкин отец Тимофей Пищенко, матрос с фрегата «Кагул», и стоял на столе стеклянный кувшин с красным вином. На груди у Елисея Белянкина блестела новенькая медаль на георгиевской ленте: вперемежку полоска черненькая, полоска желтенькая… Елисей вертел в руках лист с картинкой, очень похожей на одну из тех, что полчаса назад видел Мишук в ящике у дяденьки Ту-пу-ту: корабли на рейде, пушечная пальба с берега, минарет мечети и пламя пожара.
— «Ат-те-ста-ция, — прочитал Мишук вслух заголовок листа, напечатанный крупными золотыми буквами поверх картинки. — Был в сра-же-нии при Си-но-пе». При Синопе, — повторил Мишук и вдруг засмеялся от радости. — Синоп…
И Мишук узнал, что сегодня в госпиталь приезжал Павел Степанович Нахимов и что это сам Павел Степанович нацепил на куртку тяте медаль. И еще спрашивал Павел Степанович, залечилась ли у Елисея рана; и сказал, что когда совсем залечится, то пойдет Елисей на работу. И что всем безруким, с кем уж такое несчастье приключилось, руки пришлют деревянные: заказ такой сделан на деревянные руки. И будут эти руки с пружинами. Сможет тогда Елисей поднимать хотя бы и пуд весу, а посредством пружины — даже пальцами действовать. Только подождать надо; теперь еще нельзя этого сделать, а потом — когда кончится война.
А про войну сказал Павел Степанович, что война разгорается. Что еще корабли — английские, французские и турецкие — вошли с Босфора в Черное море. Да вот Синоп им помеха: опасаются, что много в Синопе их силы мы извели, а русская сила повыросла. И русская слава, сказал Павел Степанович, по свету гремит.
Тимофеи Пищенко глянул в окошко и всполошился. Солнце садилось в море, и Тимофею пора было на корабль. Все вышли к воротам прощаться.