— Тро-гай! — закричал он благим матом и рванул рожок кверху.
С натуги глаза у почтмейстера едва не вываливались из орбит. А он все выводил и выводил на своем рожке кудрявые рулады сигнала к отправлению.
Кучер щелкнул бичом и, заложив два пальца в рот, свистнул так страшно, как в былине Соловей-разбойник. Вся четверка рванулась. Забрякал, заскрипел, заскрежетал «идол» и покатился прочь со двора в густом облаке пыли. Она заслонила от Успенского все — и мужиков, и почтмейстера, и Нахимова, который отошел в сторону и, сняв фуражку, вытирал белоснежным платком коричневый от загара лоб.
Почтмейстер до того изнемог от своих рулад на рожке и от всей церемонии отправления «идола», что оставил Павла Степановича в покое. Но Нахимов теперь сам направился к нему.
— Вот вы сказали-с, — обратился к нему Павел Степанович, — корреспонденция залеживается, в людях у вас убыль. Не угодно ли, могу рекомендовать: грамотен, не пьяница, отличный почтарь будет. Однорукий, зато ногами крепок. Почтарю не столь руки, сколько ноги требуются.
— Явите милость, ваше превосходительство, — прохрипел почтмейстер, весь мокрый от пота. — Премного заботой вашей тронут.
— Пошлите за ним хоть сейчас. Елисей Белянкин в Корабельной слободке. Отставной комендор. Герой Синопа.
— Синопа, господи! — смог только вымолвить почтмейстер и затем совершенно потерял дар речи. — Ча… ча… — лепетал он, сложив руки, как на молитве. — Ча… ча…
— Час? — спросил Нахимов и достал из кармана свои золотые часы. — Уже половина седьмого, Николай Григорьевич.
Почтмейстер отрицательно качнул головой.
— Ча… ча… — стал он снова лепетать и наконец выговорил — чайку чашечку, окажите честь, ваше превосходительство… Киранька!
В окне снова появилась Кира Павловна. Она успела переодеться, была вся в красном и стала уже совсем как большой распустившийся пион.
— Благодарствуйте, Николай Григорьевич, — молвил Нахимов, щелкнув каблуком о каблук. — Уже откушал. Дела-с. Никак невозможно. В другой раз как-нибудь.
Он поднял голову, козырнул Кире Павловне и пошел за ворота, где его поджидала пролетка с матросом на козлах.
Между тем «идол» катился по малолюдным улицам города, обсаженным белыми акациями. Купец, сидевший рядом с Успенским, крестился на каждую церковь. Сняв картуз, он даже перекрестился на семафор оптического телеграфа, который распластался на вышке морской библиотеки.
Успенскому в окошко видны были вся бухта с мачтами кораблей и белые береговые батареи. В синем небе плыла с Корабельной слободки на Городскую сторону целая флотилия мелких облачков.
Дорога зарослями кизила пошла вниз, к Черной речке. Там была плотина, и отсюда, с плотины этой, начинался почтовый тракт на Симферополь. На плотине кучер остановил лошадей, слез с козел и отвязал язычок у колокольчика на дышле. И когда снова покатился на огромных колесах своих «идол», то пошло теперь тускло дилинькать по бесконечному почтовому тракту день и ночь, день и ночь: «Динь-динь, дини-дини… Динь-динь, дини-дини…»
До Дуванки, где меняли лошадей, было еще далеко. Лекарь Успенский еще наслушается звяканья колокольчика, и дребезжания «идола», и хлопанья бича, и храпа своего соседа, который спал, откинув голову и раскрыв рот.
За Черной речкой пошли по обеим сторонам дороги заросли дрока и сады. Успенский смотрел в окошко на фруктовые деревья, перехлестнувшие свой белый цвет через низенькую нескончаемую каменную ограду. Когда подъезжали к Дуванке, кучер зажег на крыше «идола» большой дымный факел, и лошади перешли с рыси на тяжелый шаг.
Но Успенский не заметил этого. Он успел устать от толчков на ухабах, от визга и скрежета «идола», от мерного храпа своего соседа. Успенский и сам закрыл глаза, но его стала донимать мошкара, пробравшаяся в карету и сквозь закрытое окошко. Лекарь не спал; в голове у него вертелось одно и то же, одно и то же:
«России нужная железные дороги. России не нужно крепостного права. России нужен свободный труд. России нужна свобода».
XV
Письмо из Одессы
Через неделю на улицах Севастополя появился новый почтарь.
Елисей Белянкин был обряжен в суконный сюртук с погонами на плечах и с бляхой на груди. На боку у Елисея висела сабля; на голове была кожаная каска с накладным двуглавым орлом; а через плечо была надета порыжелая сума, тоже кожаная. Матросу, привыкшему к вольным движениям на корабельной палубе в открытом море, было на первых порах не совсем ловко в этом несколько странном облачении. Но скоро все обошлось; Елисей вошел во вкус новой должности, а севастопольцы полюбили своего бравого, хотя и однорукого, почтаря.