У Павла Степановича по лицу пробежала судорога.
— Остренов, — крикнул он, поведя плечом, — дать вдове Ивана Фролова пять рублей!
— Денег нет, Павел Степанович, — развел руками адъютант.
— Как — нет? Отчего нет?
— Да какие были деньги, так все уже розданы.
— Ну, дайте пока из своих.
— А и мои уже, Павел Степанович, потрачены.
— Ах ты, беда какая! — совсем растерялся Нахимов. — Что же мне с тобой, Фролова, делать?.. Господа, — обратился он к офицерам, стоявшим немного поодаль, — дайте мне кто-нибудь взаймы пять рублей.
У молодых мичманов денег почти не водилось, да и пять рублей были в ту пору немалые деньги. Но среди мичманов был Никольский с «Императрицы Марии», теперь уже лейтенант. Он вынул из кошелька золотую пятирублевую монету и передал ее Нахимову.
— Остренов, запишите, — сказал Павел Степанович: — взято у лейтенанта Никольского взаймы пять рублей. Двадцатого числа возвратить должок… Спасибо, лейтенант Никольский… Фролова, получай!
Фролова, получив золотой пятирублевик, успела-таки чмокнуть Павла Степановича в руку и пошла вдоль берега бухты, плача и уводя с собой своего большеголового сынишку.
«Вот Фролов из рабочего экипажа, — подумал Елисей: — краснощекий, кудрявый, в плечах косая сажень… А зашибло бревном того ли, другого, лег в могилу, будь то матрос или солдат, а сироты голодной смертью помирают».
И опять Елисею пришли на ум слова дедушки Перепетуя:
«Очень у нас обиженный солдат».
Но в это время Нахимов заметил в толпе каску, похожую на арбуз, обрезанный снизу и выкрашенный в черный цвет. Каска была украшена двуглавым орлом из красной меди и медными же изображениями двух почтовых рожков.
— Белянкин! — крикнул Нахимов, подняв голову и привстав на носки. — Что там у тебя в суме для меня? Выкладывай.
Толпа стала расходиться. Остренов подошел к стоявшим в сторонке офицерам. А Нахимов, присев на ступеньку, принялся распечатывать и пробегать глазами письма, которые одно за другим доставал для него из сумы Елисей. Покончив с последним письмом, которое заставило его почему-то рассмеяться, Нахимов вскинул голову.
— Всё? — весело спросил он Елисея.
— Сегодня всё, Павел Степанович.
— Хорошо, Белянкин, спасибо; можешь идти.
Но Елисей не трогался с места. Он стоял перед Нахимовым, как на корабле в былое время, вытянувшись, и Нахимов заметил какую-то растерянность у него на лице.
— Чего тебе, Белянкин? — спросил Нахимов. — Дело у тебя ко мне, так говори.
— Не то чтобы дело, Павел Степанович… — мямлил Елисей. — А только что спрошу я у вас…
— Спрашивай, Белянкин, — кивнул ему головой Нахимов.
Все еще сидя на каменной ступеньке пристани, Нахимов вытащил из заднего кармана сюртука трубку и стал прочищать ее перочинным ножом.
— Только прошу я вас, — сказал Елисей тихо: — не серчайте вы на комендора своего.
— Что ты, Белянкин! — удивился Нахимов. — Зачем же мне на тебя серчать?
— Так спрошу я вас, Павел Степанович, — стал уже совсем шептать Елисей: — что, побьем мы этих всех, агромаду эту?
— Армаду[29], Белянкин, — поправил Нахимов.
Он встал, подошел к Елисею вплотную и положил ему руку на плечо. И, взглянув ему в глаза своими серыми лучистыми глазами, ответил на вопрос слово в слово, как час назад дедушка Перепетуй:
— Трудно, а побьем.
XVIII
Дача Кортаци
Письмо от сына Михаила дедушка Перепетуй читал и перечитывал, и от дедушки вся Корабельная слободка узнала во всех подробностях о том, что произошло в Одессе в памятные дни апреля 1854 года. К дедушке заходили послушать о необычайных событиях все, кто был чем-нибудь связан с Одессой.
Стояло высоко солнце, и на кораблях в бухте дружно били полдень, когда у дедушкина домика остановились извозчичьи дрожки. Выше ворот поднялось облако пыли на немощеной улице, и дедушка в саду у себя засуетился, заторопился… Но в калитку уже входила молодая дама, прятавшая лицо от солнца под красным шелковым зонтиком, а за нею шел капитан-лейтенант Николай Лукашевич.
Нина Федоровна Лукашевич всего полгода как вышла замуж и еще полгода назад называлась Ниночкой Рославец. В Одессе у нее было множество подруг и целый десяток дядюшек и тетушек. До нее тоже дошли слухи про удивительное письмо из Одессы, только на днях полученное в Корабельной каким-то отставным кондуктором телеграфической роты. И Нина Федоровна потребовала от мужа тотчас везти ее к этому кондуктору — не то Петру Ананьеву, не то Ананию Петрову.
Анания Петрова никогда в Корабельной слободке не бывало. Но Петра Ананьева там знали все. И вот молодая чета сидит у Петра Ананьева под шелковицей в чистеньком садике, и Нина Федоровна смотрит на мохнатого старикана с коричневой от загара лысиной, и на зеленую садовую лейку у клумбы, и на кусты тамарисков выше плетня.
— Как здесь хорошо! — говорит она. — Коленька, как хорошо!
Дедушке нравится эта молодая, красивая женщина, нравится все в ней — и ямочки на щеках, и жемчужинки в ушах, и голос ее, и простые слова, которыми она похвалила тамариски, и шелковицу, и лейку — все, что было вокруг. И дедушка вздевает очки и страницу за страницей читает своим новым знакомым заветное письмо.
По столу проползла букашка, красненькая с серебряными крапинками, проползла от края до края и свалилась под стол. Потом на столе заметался большой рыжий муравей и тоже пропал — где-то в щели между досками. Нина Федоровна не заметила ничего. Она наморщила лоб, затененный зонтиком, и, не отрываясь, смотрела на дедушку. Лукашевич тоже слушал внимательно, насупившись и разглядывая свои щегольские сапоги. А дедушка все читал и читал, пока не дочитал до конца.
— Ах, Коленька, — воскликнула Нина Федоровна, когда дедушка положил на стол последний листок, — как это странно, как удивительно все и как страшно! Большой город, и столько людей… и сразу — такое…
Лукашевич встал, прошелся по дорожке от шелковицы до плетня и вернулся обратно.
— Стало быть, не на шутку каша заваривается, — заметил дедушка, снимая очки. — Это все равно как машина, ежели получит ход и набирает скорость. Застопорить теперь невозможно. А все же, сударыня, обломаем мы машине этой шестерни.
Но Нина Федоровна была, видимо, занята своими мыслями и ничего не ответила дедушке. Она положила раскрытый зонтик себе на колени и, побледневшая, опечаленная, стала еще краше. Сжимая в руке кружевной платочек, она повторяла:
— Как страшно!.. Как страшно!..
Но стукнула калитка, и в сад прошел со своей сумой Елисей Белянкин. Увидя Лукашевича, он остановился и взял под козырек.
— A-а, Белянкин! — крикнул Лукашевич. — Ко мне заходил?
— Побывал уже у вас, Николай Михайлович. Только — газеты.
— А письма? Когда же ты, Белянкин, письма принесешь?
— Да ведь… — растерянно развел рукою Елисей. — Нету писем. Не пишут, значит, Николай Михайлович.
— Нехорошо, Кузьмич, — покачал головой Лукашевич. — Вместе служили, вместе Синоп брали, а ты так, знаешь…
И Елисей почувствовал, будто он в самом деле в чем-то виноват перед Лукашевичем: что ни говори, а не смог угодить такому герою. Наклонившись над своей сумой, Елисей вытащил из нее две газеты и письмо и положил все дедушке на стол.
— Да ведь… — бормотал он, снова разводя рукой. — Уж я бы, Николай Михайлович, для вас… Вот и Нина Федоровна…
— Знаю, знаю, — погрозил ему пальцем Лукашевич, — рассказывай!
Окончательно смутившись, Елисей снова взял под козырек и повернул к воротам. А дедушка протирал тем временем очки и когда управился с ними и вздел их себе на переносицу, тогда только заметил краешек конверта, выглядывавший из-под газеты.
— Ба-ба! — воскликнул дедушка. — Вот штука! Опять мне письмо!
— Несправедливо, Петр Иринеич, — заметил капитан-лейтенант, опускаясь на скамью. — На что ж это похоже? Вам — что ни день письма, а я по месяцу жди. Вы, должно быть, в сговоре с Белянкиным?
Но тут уже и дедушка смутился.
— Так ведь… — разводил он, в свой черед, руками. — Да нет же… Совсем это не так, Николай Михайлович… и вы напрасно… Вот пусть Нина Федоровна скажет…
Нина Федоровна рассмеялась:
— Что вы, Петр Иринеич! Успокойтесь. Николай Михайлович пошутил. Это он со всеми…
А дедушка, сняв очки и приоткрыв рот, глядел на Нину Федоровну так, словно только что, сию секунду, ее впервые увидел.
«Какая же она все-таки прелесть! — думал он, глядя ей прямо в лицо. — Вот прелесть! Бывают же такие красавицы!»
— Не будем мешать вам, Петр Иринеич, — заторопилась вдруг Нина Федоровна. — Утомили мы вас. Коленька, пора нам.
— Нет, нет! — замахал руками дедушка. — Что вы, золотая моя! Как можно? Сидите, не уходите. Письмо это — тоже ведь из Одессы, от Михаила письмо. Я-то сразу вижу — его рука писала! Вот мы с вами сейчас почитаем вместе. Только вот… Дашенька, бузы нам! Дашенька!
И дедушка, надорвав конверт, извлек из него письмо.