Анания Петрова никогда в Корабельной слободке не бывало. Но Петра Ананьева там знали все. И вот молодая чета сидит у Петра Ананьева под шелковицей в чистеньком садике, и Нина Федоровна смотрит на мохнатого старикана с коричневой от загара лысиной, и на зеленую садовую лейку у клумбы, и на кусты тамарисков выше плетня.
— Как здесь хорошо! — говорит она. — Коленька, как хорошо!
Дедушке нравится эта молодая, красивая женщина, нравится все в ней — и ямочки на щеках, и жемчужинки в ушах, и голос ее, и простые слова, которыми она похвалила тамариски, и шелковицу, и лейку — все, что было вокруг. И дедушка вздевает очки и страницу за страницей читает своим новым знакомым заветное письмо.
По столу проползла букашка, красненькая с серебряными крапинками, проползла от края до края и свалилась под стол. Потом на столе заметался большой рыжий муравей и тоже пропал — где-то в щели между досками. Нина Федоровна не заметила ничего. Она наморщила лоб, затененный зонтиком, и, не отрываясь, смотрела на дедушку. Лукашевич тоже слушал внимательно, насупившись и разглядывая свои щегольские сапоги. А дедушка все читал и читал, пока не дочитал до конца.
— Ах, Коленька, — воскликнула Нина Федоровна, когда дедушка положил на стол последний листок, — как это странно, как удивительно все и как страшно! Большой город, и столько людей… и сразу — такое…
Лукашевич встал, прошелся по дорожке от шелковицы до плетня и вернулся обратно.
— Стало быть, не на шутку каша заваривается, — заметил дедушка, снимая очки. — Это все равно как машина, ежели получит ход и набирает скорость. Застопорить теперь невозможно. А все же, сударыня, обломаем мы машине этой шестерни.
Но Нина Федоровна была, видимо, занята своими мыслями и ничего не ответила дедушке. Она положила раскрытый зонтик себе на колени и, побледневшая, опечаленная, стала еще краше. Сжимая в руке кружевной платочек, она повторяла:
— Как страшно!.. Как страшно!..
Но стукнула калитка, и в сад прошел со своей сумой Елисей Белянкин. Увидя Лукашевича, он остановился и взял под козырек.
— A-а, Белянкин! — крикнул Лукашевич. — Ко мне заходил?
— Побывал уже у вас, Николай Михайлович. Только — газеты.
— А письма? Когда же ты, Белянкин, письма принесешь?
— Да ведь… — растерянно развел рукою Елисей. — Нету писем. Не пишут, значит, Николай Михайлович.
— Нехорошо, Кузьмич, — покачал головой Лукашевич. — Вместе служили, вместе Синоп брали, а ты так, знаешь…
И Елисей почувствовал, будто он в самом деле в чем-то виноват перед Лукашевичем: что ни говори, а не смог угодить такому герою. Наклонившись над своей сумой, Елисей вытащил из нее две газеты и письмо и положил все дедушке на стол.
— Да ведь… — бормотал он, снова разводя рукой. — Уж я бы, Николай Михайлович, для вас… Вот и Нина Федоровна…
— Знаю, знаю, — погрозил ему пальцем Лукашевич, — рассказывай!
Окончательно смутившись, Елисей снова взял под козырек и повернул к воротам. А дедушка протирал тем временем очки и когда управился с ними и вздел их себе на переносицу, тогда только заметил краешек конверта, выглядывавший из-под газеты.
— Ба-ба! — воскликнул дедушка. — Вот штука! Опять мне письмо!
— Несправедливо, Петр Иринеич, — заметил капитан-лейтенант, опускаясь на скамью. — На что ж это похоже? Вам — что ни день письма, а я по месяцу жди. Вы, должно быть, в сговоре с Белянкиным?
Но тут уже и дедушка смутился.
— Так ведь… — разводил он, в свой черед, руками. — Да нет же… Совсем это не так, Николай Михайлович… и вы напрасно… Вот пусть Нина Федоровна скажет…
Нина Федоровна рассмеялась:
— Что вы, Петр Иринеич! Успокойтесь. Николай Михайлович пошутил. Это он со всеми…
А дедушка, сняв очки и приоткрыв рот, глядел на Нину Федоровну так, словно только что, сию секунду, ее впервые увидел.
«Какая же она все-таки прелесть! — думал он, глядя ей прямо в лицо. — Вот прелесть! Бывают же такие красавицы!»
— Не будем мешать вам, Петр Иринеич, — заторопилась вдруг Нина Федоровна. — Утомили мы вас. Коленька, пора нам.
— Нет, нет! — замахал руками дедушка. — Что вы, золотая моя! Как можно? Сидите, не уходите. Письмо это — тоже ведь из Одессы, от Михаила письмо. Я-то сразу вижу — его рука писала! Вот мы с вами сейчас почитаем вместе. Только вот… Дашенька, бузы нам! Дашенька!
И дедушка, надорвав конверт, извлек из него письмо.
— «Драгоценный родитель мой, Петр Иринеевич, — писал в новом письме из Одессы судовой механик Михаил Ананьев. — Все мы здоровы и вам желаем благополучия и здоровья на многие годы. А как просили вы отписывать вам про Одессу, о всех происшествиях, так вот прочитайте».