Да… О чем же она, в самом деле, говорила, Кудряшова? Да, вспомнила! Она рассказывала про козу Гашку. А что рассказывала? И при чем тут Гашка? Этого Кудряшова уже вспомнить не могла. И про волков она говорила, что под Медынью водятся. И это верно, что под Медынью очень много волков живет. Но к чему тут волки, Кудряшова тоже уже не понимала. Она окончательно потеряла всякую связь между тем, о чем говорила и что хотела сказать, сама запуталась и дедушку запутала.
Дедушка стоял с совком подле мусорного ящика и бессмысленно глядел на Кудряшову. В глазах у дедушки налились красные жилки. И вдруг сообразив, какая бессмыслица получилась, дедушка рассердился, опростал совок с мусором и, не сказав ни слова, повернулся и пошел к дому.
Кудряшова глядела дедушке вслед — на его яйцеобразную, коричневую от загара лысину глядела, и на то, как волочил он по земле свои чувяки, и как повис у него совок в правой руке. Кудряшова еще подумала: вот-де какой старикан исправный, сам с веником управляется; Даша, вишь, пошла в Балаклаву… И Кудряшова сразу вспомнила что к чему и при чем тут Гашка и волки, все вспомнила…
— Дедушка-а! — закричала она на всю слободку. — Петр Иринеич! Ты послушай-ка, что я скажу тебе… Не уходи, не уходи, Петр Иринеич, это даже очень интересно!..
Остановился дедушка, стал посреди двора, а Кудряшова ну кричать ему через плетень, что повстречался ей вчера на плотине матросик, скачет верхом на лошадке — прямо ни дать ни взять Даша Александрова. Только что кос не видно и матросские штаны на ляжки натянуты, а так — чистая девка.
Дедушка слушал, оставаясь на месте, и только ладонь поднес к уху, чтобы лучше слышать. Но когда разобрал, что речь идет о Даше и дело это такое необыкновенное, то повернул опять к плетню и заставил Кудряшову повторить все сначала.
Очень удивился дедушка всему, что услышал от Кудряшовой, и подумал:
«Что за диво такое? Даша — сирота, ни отца, ни матери, некому сироту уму-разуму поучить. Как бы чего сглупа не натворила девка! Время нынче такое… всего жди. Схожу сам, погляжу да добрых людей расспрошу».
И дедушка вошел в дом и прилег отдохнуть. А вставши, надел сюртук и взял в руки картуз и свою кизиловую трость.
Он пошел по Широкой улице в сторону Кривой балки. Смеркалось… Уже летучие мыши ринулись с чердаков и колоколен на ночную охоту… Но пока только одна-единственная звездочка выбралась откуда-то на воздушный простор и тихо теплилась в светлозеленом небе.
Жители Корабельной слободки возвращались с работ на укреплениях. У каждого в руках был какой-нибудь инструмент: у кого — кирка, у кого — лопата. По улице проскакал во весь опор казак с зажженным факелом у седла.
В Кривой балке было и вовсе темно: дедушка даже споткнулся о какую-то промятую жестянку на дороге. Но в Дашиной лачужке горел огонек.
Дедушка обрадовался:
«Вот и вернулась из Балаклавы Дашенька! Ну и шустрая девка! Прямо — стрела. Вчерашний день в Балаклаву отмахала пятнадцать верст, а сегодня из Балаклавы — те же пятнадцать».
Дедушка опять зацепился за что-то на дороге — что там такое, рогожка или тряпка, в темноте нельзя было разобрать. Отшвырнув это ногой, дедушка остановился табачку понюхать. И пока доставал из кармана табакерку, то видел, как снуют лоскуты огня по плотине на Черной речке. Людей не видно было, одни только факелы у седел разрывали темноту и бросались с плотины вниз на дорогу.
«Всё курьеры, — подумал дедушка. — С Альмы курьеры… Каждые полчаса курьер».
И дедушка вдруг заметил, что не слышно стало уханья пушек. Всю вторую половину дня ухало; дедушка к вечеру как-то успел даже к этому немного привыкнуть… И вдруг — не ухает больше. Значит, кончилось на Альме сражение. А чем кончилось? Чья взяла сила?
«Охо-хо! — вздохнул дедушка. — Надо бы на Широкой улице перехватить какого-нибудь курьера; вынести казаку на дорогу бузы ковшик, чтобы освежился, а там и расспросить».
Решив так, дедушка стал подбираться к Дашиной лачужке.
В тусклом оконце дедушка увидел плошку на печурке, а в плошке зажженный фитиль. На столе, спиной к окошку, скрючившись и поджав под себя ноги, сидела… нет, не сидела, а сидел… Во всяком случае, то, что сидело на столе, поджав ноги, не было Дашей.
— Хорошо, — молвил про себя дедушка, — допустим. Допустим, что это не Даша, а тетка Дашина. Зачем же понадобилось тетке этой забираться на стол и сидеть там по турецкому обычаю, поджавши ноги? Балаклава — русский город, и живут там русские люди и греки-рыбаки. Русские, как известно, не сидят, поджав под себя ноги, да и греки тоже. Греки — так те и вовсе терпеть не могут турок… Но постой, постой, Петр Иринеич, — обратился дедушка к самому себе. — Эва, ты, старый, проглядел! Вон она, тетка наша из Балаклавы. Гляди-ка, сидит на табуретке и зыбку качает. И песню поет: а, а-а; а, а-а… Странная песня, очень жалостная… цыганская или молдаванская?.. И странно как-то у старухи платок повязан; платок забран поверх ушей, а в ушах — крупные цыганские серьги. Но Даши не видно. Да тут ли она?