— Видно, Петр Ананьев. И в море они, и в бухте они, и всюду они. На башне флаг английский…
— У-у-у… — хотел что-то сказать дедушка, но ничего не сказал, а только поднялся с лавочки, зачем-то расстегнул пальтецо на себе и сразу опять застегнул.
— Плохо, Петр Ананьев, — продолжал Христофор. — Старуха в Балаклаве осталась. А я последней пулькой стрельнул и сюда прибежал.
Тут только дедушка заметил, что в руках у Христофора ружье. Вглядевшись, дедушка увидел также, что шаровары у Христофора изодраны, куртка в грязи, а голова ничем не покрыта.
Дедушка снова сел. Его охватил озноб; губы у него дрожали.
— Значит… значит… — лепетал он. — Было сражение, значит? А Стаматин Елизар Николаич, где же он?
— Не скажу тебе, Петр Ананьев, где капитан, — ответил Христофор. — Если не убили, то, может быть, путается где-нибудь за Балаклавой. На Байдары, может, подался или в Севастополь идет. Но только не пройдет капитан, нет. Нога у него, рука, знаешь… Крутит, вертит, широко идет. Нет, пропал капитан.
Капитана Стаматина дедушка знал давно. И дружба была у них, и водили они между собой хлеб-соль. Как Елизар Николаич в Севастополь — так к дедушке; а наведается дедушка когда в Балаклаву, то уж непременно закусит и чаю напьется у Елизара Николаича под каштаном.
Дедушка почувствовал, что вовсе озяб, хотя ночь была теплая. Он съежился в своем пальтеце и стал совсем маленький.
— А в штаб… ты заходил? — спросил дедушка, и челюсть у него дрожала, и зуб на зуб не попадал. — В штаб… к Корнилову. Тебе надо показание дать, Христофор. Надо в штаб…
— Да, надо, — спохватился Христофор, — совсем забыл. Все шел и шел и про старуху мою думал… Сейчас зайду к сыну, и вместе пойдем, с Кириллом. А то — ночь, дозоры… Прощай, Петр Ананьев.
Но дедушка только головой кивнул.
Ему было холодно и одиноко, и все же он оставался на лавочке. Где-то далеко перелаивались собаки; и ночные сторожа перекликались: «Слу-ша-ай!»; и красноватые звезды горели у дедушки над головой. Вскоре мимо него, направляясь в штаб, прошли с зажженным фонарем Христофор и Кирилл Спилиоти. Они шли быстро и заняты были своим. И не заметили дедушку, как сидел он, словно воробышек, съежившись и скрючившись в своем стареньком пальтеце.
Госпиталь, в котором работалатеперь Даша Александрова, был недалеко, на Павловском мысу, сразу за Корабельной слободкой. И Даша нет-нет, да и забежит к дедушке. Приберет, что-нибудь наскоро приготовит — и опять в госпиталь. Но когда на другой день, часов в одиннадцать утра, она, проходя мимо, заглянула к дедушке, то, к удивлению своему, застала его еще в постели. Дедушка был вялый, сонный и выпил только одну чашечку чаю без ничего.
Пришлось Даше побыть с дедушкой до вечера, поить его кипятком с сухой малиной и развлекать рассказами о том, как ездила она на Альму и как по дороге подкузьмила французского кавалериста. Дедушка очень смеялся, но вдруг словно что-то вспомнил и опять стал печален. Когда стемнело, Даша уложила дедушку и побежала к себе на Павловский мыс.
Так прошло несколько дней.
А 19 сентября утром снова пришла Даша и рассказала дедушке, что Меншиков вернулся в Севастополь и армию с собой привел.
— Что на Северной стороне войска, так это просто страсть! — захлебываясь, рассказывала Даша. — Ты посмотрел бы, дедушка, что делается! Палатки, палатки… Будешь день считать — не сочтешь. И в два дня не сосчитать. Костры горят, в котлах булькает… А казаки сядут в кружок вокруг котла и, как опростают котел, начинают песни играть. Особые у них песни, у казаков, хорошие такие песни…
— Погоди, Дашенька! Ты это… — И видно было, как дедушка оживился. — Песни… это… что песни? Это потом. Так много, говоришь, войска привел? Должно быть, получил подкрепление. Потому и песни играют. И дорога нам теперь не заставлена на Бахчисарай, на Симферополь, на всю большую Россию. Ты знаешь, какая она большая, Россия?
— Наверно, большая, — сказала задумчиво Даша. — Я думаю, с Черное море, не меньше будет.
— Что ты, Даша! — замахал руками дедушка. — «С Черное море»… Тоже сказала. Да она больше Черного моря раз в пятьдесят! Такая это держава. Ты едешь, едешь… Месяц едешь, два едешь, уже и третий месяц на исходе, а ей все еще конца-краю не видно. Хоть на лучшей тройке поезжай, все равно. И песни всюду поют на разные лады — и веселые и протяжные. По пословице: что город, то норов; что деревня, то песня. Ах, большая… большая… ну, просто… — И дедушка не находил слова, чтобы объяснить Даше. — Ну, просто… необозримая, — нашел он наконец нужное слово. — А ты, Дашенька, говоришь — с Черное море.
— Прости, дедушка, — сказала Даша, словно оправдываясь. — Откуда же мне знать такое? Я дальше Евпатории к русской стороне никогда не езживала.