И тем не менее он как-то различил позади себя скрип ведра о коромысло. Елисей быстро обернулся. Прямо к нему пробирались сквозь дым три женские фигуры. Елисей сразу узнал в шедшей впереди жену свою Марью. За нею шла Кудряшова. Последней ковыляла мать Кудряшовой, Михеевна. У каждой из них было на плече по коромыслу. И на коромыслах покачивались железные ведра, полные воды. Женщины шли, останавливаясь, когда рядом падало ядро или лопалась бомба. Потом шли дальше, осторожно ступая, стараясь не расплескать ни капли.
Елисей припал к ведру на Марьином коромысле. Он пил долго и много. А Марья глядела на его закопченное лицо и подвязанный рукав и плакала. Елисей что-то сказал — что-то про Мишука, верно… «И-у» — услышала только Марья. Она не поняла, но чтобы сделать приятное Елисею, утвердительно закивала головой. Елисей тронул ее руку на коромысле и опять повернулся к «Никитишне».
Весь день ходили по бастиону эти три женщины. Они исчезали на короткое время, и звяканье пустых ведер прорывалось на мгновение с луговины позади бастиона к орудиям у амбразур. Но спустя полчаса в плотном пороховом дыму снова возникали одна за другой Марья Белянкина, и Кудряшова, и старая Михеевна, совсем согнувшаяся под своим коромыслом. Матросы и офицеры жадно припадали пересмякшими губами к студеной воде и, не сказав ни слова, опять бросались к орудиям.
Елисею Белянкину пора было на почтовый двор. Наверно, из Симферополя уже прибежала почта… Но если бы кто-нибудь заговорил теперь про почту, Елисей бы очень удивился. Какая почта? И Елисею и его товарищам казалось, что они, как в былое время, находятся и теперь на верхней палубе «Императрицы Марии» и что корабль укрепился на якоре, стоит твердо, так что очень даже способно комендорам вести прицельный огонь. И нет-нет, а оглянется Елисей, не видать ли где поблизости Нахимова с его подзорной трубой. Но Нахимов на третьем бастионе не показывался.
Павел Степанович распоряжался на пятом бастионе. Он останавливался у той либо у другой пушки, сам наводил ее и потом наблюдал в подзорную трубу, куда упадет Снаряд.
— Эх, не туда! — вскрикивал он с досадой, разглядев, что ядро, пущенное из орудия, перелетело за неприятельскую батарею. — Ни перелет, ни недолет недопустимы. Не прицельно-с. Нет-с.
И он снова наводил.
— Угадал! — радовался он, наблюдая, как вскинулась хоботом лафета подбитая у неприятеля пушка и как разворотило там на батарее щеки амбразуры. — Это прицельно-с. Да.
— Вы ранены, Павел Степанович? — сказал, подбегая к нему, офицер.
— Вовсе нет, неправда-с, — ответил недовольно Нахимов. — Никакой раны нет-с.
Он провел рукой по саднившему лбу и почувствовал, что рука стала мокрой. И поглядел на руку: вся ладонь была в крови.
— Слишком мало-с, — сказал он поморщившись. — Слишком мало, чтобы об этом заботиться. Пустяки.
— Павел Степанович, — сказал офицер, — мы просим вас оставить бастион: здесь очень опасно.
— Кому опасно? — спросил Нахимов. — Вам?
— Прежде всего вам, Павел Степанович.
— А вам?
— Всем, конечно… опасно, — замялся офицер.
— Ну, тогда все и уйдем, — сказал Нахимов. — Либо всем уходить, либо всем оставаться.
— Помилуйте, Павел Степанович! Как же…
— Ну, вот так, — улыбнулся Нахимов и развел руками.
Он пошел к другому орудию и там тоже занялся наводкой. Может быть, с неприятельской батареи разглядели в сильный бинокль его новенькие адмиральские эполеты на черном сюртуке?.. Но только на батарею вдруг посыпался такой град бомб и картечи, что к Нахимову снова подбежал офицер.
— Павел Степанович! — сказал он, зажав в дрожащей руке фуражку. — Павел Степанович…
Но Нахимов обернулся только тогда, когда услышал голос Корнилова:
— Что, Павел Степанович, жарко?
— Очень сильно палят-с, Владимир Алексеевич, — ответил Нахимов и смущенно улыбнулся.
Огонь действительно становился все сильнее; казалось, сама земля, израненная, развороченная, ревела от боли и ярости. Но вдруг язык пламени лизнул пушку, подле которой стояли Корнилов с Нахимовым. Пушка неожиданно сама выстрелила и при внезапном откате сбила подносчика пороха и задавила его, прищемив ему живот. Подносчик умирал под колесами лафета, и страшно было видеть его круглые глаза и то, как он руками греб землю. А пламя все пуще… Горели деревянные крепления амбразуры.