С третьего бастиона Корнилов собрался на Малахов курган.
— Самое жаркое место, Владимир Алексеевич, — предупредил его командир третьего бастиона Попандопуло. — Не езжайте, по крайней мере, этой дорогой. Через слободку поезжайте.
— От ядра не уедешь, — сказал Корнилов и, козырнув защитникам бастиона, поскакал кратчайшей дорогой, через ложбину.
Малахов курган господствовал над всей оборонительной линией в Севастополе, а башня на кургане была самым высоким пунктом обороны. Англичане с утра били по башне, и вокруг нее все время ложились ядра и рвались бомбы.
— А наверху? — спросил Корнилов. — Что там? Небось, весь распорядок боя как на ладони? Подняться туда…
Но начальник оборонительной дистанции контр-адмирал Истомин вытянулся во весь рост у лестницы на верхнюю площадку башни…
— Ничего, решительно ничего, Владимир Алексеевич, там нет, — сказал он, упершись одной рукой в кирпичную стенку, а другою в деревянные перила. — Одни бомбы лопаются да картечные пули — частым дождичком… Что хорошего? И нигде тут хорошего нет, Владимир Алексеевич. Гарь и копоть, кровь и грязь… А дома — самовар на столе! — сказал он мечтательно, всей душой желая поскорее спровадить отсюда Корнилова. — Да, самовар… И херес в бутылке… На ней еще пыль, так ее — полотенчиком… Эх!
— Нет, — возразил Корнилов, — мы еще проедем вон к тем полкам. Там, кажется, у вас Бородинский и Бутырский? Молодцы! Ну как их не проведать! А уж потом домой, Владимир Иванович, потом домой…
Казак с лошадью Корнилова отошел к валу, чтобы укрыться там от огня.
— Казак! — крикнул флаг-офицер[46] Корнилова Жандр.
— Здесь! — послышалось у вала.
— Ну, теперь поедем, — сказал Корнилов и пошел к валу.
Удар неимоверной силы раздался в эту минуту, и Корнилов упал.
Он лежал на земле, и ему казалось, будто затихает этот целодневный рев; а люди, и пушки, и серое небо — все плывет мимо, мимо и в сторону… Но его уже подняли, истекающего кровью… Она била в том месте, где по самый живот была оторвана нога.
Корнилова положили на насыпь между орудиями.
— Господа… — произнес он тихо.
Истомин, бледный, с трясущимися руками, наклонился к нему.
И как-то по-новому прозвучал голос Корнилова, который стал ломким и звонким, как льдинка.
— Господа… — повторил Корнилов. — Отстаивайте Севастополь… не отдавайте…
И ему казалось, что еще быстрее плывет у него над головой небо, серое, как мрамор… И как будто все глуше звучит канонада…
Корнилов потерял сознание. Он умер в госпитале в тот же день.
Канонада действительно затихала. Она шла на убыль уже не только в потрясенном воображении умиравшего Корнилова. Сначала замолчали французские пушки против пятого и шестого бастионов; потом со стороны Корабельной слободки были сбиты английские батареи… И только одиночные выстрелы время от времени еще раздирали воздух. Неприятель на штурм так и не решился.
В госпитале на Павловском мысу Даша весь день провела на ногах. К вечеру, когда утихло, она побежала на Широкую улицу проведать дедушку.
У Павловского мыса стоял фрегат «Кагул» с флагом, приспущенным в знак траура по погибшем адмирале. По улице, чуть не падая от усталости, прошел Елисей Белянкин, неся в правой руке свою каску, суму и сюртук. Даша вошла к дедушке в калитку и не заметила, как вслед за Елисеем прошла но улице целая процессия.
Это был военный портной Ерофей Коротенький со всем своим многочисленным семейством. В руках у Ерофея были портновские ножницы и утюг с обгоревшей ручкой. И всё. Лачужка Ерофея сгорела, как сноп соломы. И в поисках нового пристанища портной шел, сам не зная куда.
XXVIII
Христофор Константинович
На другой день канонада возобновилась, но уже не с такой силой: умолк сплошной рев орудий. И все же над Корабельной слободкой теперь что ни день визжали ядра и лопались бомбы. С тихим стоном зарывались залетные штуцерные пули в какую-нибудь рыхлую каменную ограду или в ивовый плетень. И необыкновенных размеров ракеты проносились с таким страшным воем, что на первых порах он мог свести с ума. Среди всего этого воя, визга, свиста, стона бродил, как потерянный, Христофор Спилиоти и думал о своей старушке Елене. Она осталась одна в Балаклаве, одна-одинешенька в доме над бухтой. И Христофор ломал голову, как бы ему выручить Елену.
Сын Христофора, Кирилл, работал пекарем на сухарном заводе. Однажды, спустя несколько дней после бомбардировки, он вернулся вечером домой и за ужином сообщил отцу, что будет завтра поход на Балаклаву. Артельщики Азовского полка приезжали на завод за сухарями, рассказывали: очень уж неприятель в Балаклаве расселся; надо его в море спихнуть, тогда и осаде Севастопольской конец.