— А закуска? — спросил лакей, проведя языком по пересохшим губам.
— Закусили, — сказал ямщик, вытягивая голенище на другой ноге. — Солонинки приказал лекарь подать, ситников… Закусили ничего. Хороший барин, мужиком не побрезговал. Я ему: ваше благородие, премного, мол, вашей лаской уважены; дескать, чувствуем, хоть мужики мы серые. А он мне: «Я тебе не начальник, ты мне не сподчиненный, и я тебе не благородие; а зовут меня, — говорит, — Порфирий Андреевич». Во как! Хороший барин, ничего, дай бог…
— Бывает, — заметил лакей, ежась в своей облепленной грязью ливрейке. — Бывает, и хряк соловьем защелкает, а то вдруг барин человечьим голосом заговорит… Старики сказывали — бывает, только я того не видал.
— Старики, конечно… — промямлил неопределенно ямщик. — Они… ничего.
Он откинулся на лавке и с наслаждением протянул вперед ноги.
— Вот ты возьми, — продолжал лакей. — Мой-то, Хохряков ему фамилия, Викторин Павлыч, курские мы… Прожился, пропился мой Хохряков по ярмаркам да по трактирам… Однова было — на блеярде[49] сразу двух своих мужиков проиграл. Такие мужики — золотые руки! Один — шорник, другой — плотник.
— Видно, пес ничего твой Хохряков, — заметил ямщик. — На блеярде мужиков проиграл!
— Проиграл же! Теперь сам жалеет. «Мне бы, — говорит, — лучше было б их в город пустить на работу. Они бы, мужики, в городе работу работали, а мне бы оброк платили. Вот бы мне на Жуков табак и хватало».
— Мужики бы работу работали, а он бы чубучок посасывал, — опять вмешался ямщик. — Жуков табак — восемь гривен четвертка… Ничего!
— А ему нипочем, — продолжал лакей. — Одна-единая деревнишка осталась под Курском, так он возьми, Хохряков, и кинься теперь в подряды: рожь поставляет черноморскому флоту. Ну, рожь… Споверху в мешке она, может, и рожь, а ты копни глубже, копни-ка — одна кострица да мусор. Большие тыщи ему теперь пошли, Хохрякову. Справил себе новую венгерку на шелку, сапоги завел лаковые, купил серебряный самовар… Пошла, значит, у него опять крутоверть с колокольчиком. А отчего, откуда? А все оттого, что в стачке он с бесом из провиантской конторы. Приедет это провиантский, рассядется, платок фуляровый как бы невзначай на стол положит, и станут они с Хохряковым оба два шато д'икем лакать. Тут-то ему Хохряков под платок и подсунет конверт. А в конверте, сам смекай, не три трешны зеленые, не четвертной билет — большие деньги в конверте. Бес сразу хвать платок, загребет вместе с конвертом — и в карман. Ну, после такого дела будь надежен: провиантские копать в мешках не станут, хоть на что глаза закроют.
— Бог, значит, с рожью, а чорт с кострицей, — откликнулся ямщик. — На воров, брат, теперь урожай. Урожай ничего, хороший урожай. Теперь такими, как твой Хохряков, пруды прудить. На солдатской крови жируют, разбойники. Один рожь с кострицей поставляет; другой по мясному делу ходит — одна только падаль да черви; третий полушубки солдатам прелые шьет либо сапоги — гниль одна; четвертый еще там чего… Погоди, ужо им головы скрутим, ничего! Дай только с супостатом управиться.
— Нет, ты послушай, что удумал Хохряков Викторин Павлыч, — оживился лакей. — «Ты, — говорит, — Родион, есть мой раб навечный, и ты должен неусыпно блюсти. Неусыпно! Потому как, — говорит, — при мне теперь постоянно большие деньги, а жулья кругом — не приведи господи». И что же ты думаешь: уснуть не дает! Как заметит, что я на козлах начинаю носом карасей удить, так словечка не молвит, а боднет, собака, кулаком в спину, так что я с козел в грязь вверх тормашками лечу. Очнусь, ан я уже в луже! Вымараюсь хуже свиньи.
Яшка слушал, глазами хлопал и бороду чесал. И наконец решил и о своем добрым людям поведать.
— А моя что удумала, генеральша Неплюева, слыхали? Варвара Петровна. Десятеро у нее псов было. Один, Мене Лай ему кличка, слава те господи, летом околел, да девять осталось. Так она, Варвара Петровна, сделала себе потешку: приучила одного, Нерыдай кличка, за икры меня хватать. Мало того, что сама за бороду таскает, так Нерыдайка этот, чуть покажусь, на меня кидается; по колена ноги мне объел.
Яшка живо размотал онучу на правой ноге и задрал штанину. Вся голень была у него в болячках, в струпьях, в багровых следах собачьих укусов. Ямщик наклонился:
— Вот те и впрямь не рыдай, а вой волком. У одного барин бодается, у другого барыня кусается. И ничего им. Я бы веревку намылил да Нерыдая этого повесил у барыни под окном! А сам бы — и-и-и! — прощай, не рыдай: на бастионы бы подался, чем такое терпеть.