— Ир, махнем на Волгу?!
По лицу ее пробегает гримаска неудовольствия.
— На Волгу!.. На Волгу!.. И вчера, и позавчера…
Санька хмурит тонкие темные брови, Ирина тотчас же перестраивается.
— Лапонька, не сердись, я же не хотела обидеть тебя. Но, пойми, надо же нам как-то разнообразить свои выходы в свет,— она воркующе засмеялась. Смех у нее особый, нежный и таинственный. Этот «колдовской смех», по выражению Саньки, всегда его завораживает, расслабляет, делает мягким и податливым. Ирина давно уже нащупала Санькину ахиллесову пяту, поэтому, когда ей нужно, прицельно бьет по ней своим испытанным оружием. Вот и сейчас он даже заулыбался.
— Значит, прогулка на Волгу отпадает? — спрашивает Санька.— Выкладывай свои планы.
— Свои? Хорошо! — Она кладет ему на плечо руку в лайковой перчатке.— Мы се-го-дня с тобой пригла-ше-ны,— она нарочито разбивает слова на слоги,— на вечеринку… к Борису Солнышкину.
Санька напрягается, он собирается возразить ей, но девушка опережает:
— Кимка с Зоей тоже приглашены.
— Как, и они?!— Он даже растерялся: «Почему же Кимка даже не заикнулся ему о приглашении? — А они придут?
— Зоя согласна. Значит, и Кимка придет.— И, не давая ему опомниться, Ирина потянула его к Солнышкину.
Глава тринадцатая
Вечеринка! Потом, когда она кончилась, эта вечеринка, о ней не хотелось вспоминать. И вот почему. Во время танцев, когда Санька накручивал патефон, Ирина и Борис куда-то скрылись. Санька пошел их искать и нашел в коридоре. Они стоили спиной к нему и о чем-то сердито шептались. Саньке показалось, что Борис в чем-то упрекает Ирину, а та с вызовом оправдывается. Он не стал слушать, ушел в комнату и весь вечер хмурился. Усилия Ирины развеселить его ни к чему не привели. Припомнились слова Казанковой: «Эх ты, лопух! У них же была…» А что, если Настенька права, и Ирина его обманывает? Что, если у Заглушко с Солнышкиным была не дружба, а настоящая любовь, которая, как говорят, не забывается.
«Ирина! Неужели Ирина такова: любит одного, а другого, то есть меня, Саньку, мучает? — проклятые вопросы интимной жизни начали мучить его не на шутку. Он искал на них ответа в книгах и не находил. Пытался несколько раз завести разговор об этом с Кимкой, но тот отмахивался:
— Нашел над чем голову ломать! Плюнь и разотри! Вот так! — и Урляев лихо плевал себе под ноги и растирал сапогом.— Тут фашисты уже в наши степи ворвались, к Сталинграду катятся, а ты!..
Кимка, конечно, был тысячу раз прав, но и он, Санька, тоже по-своему был прав. С одной стороны, была большая правда, с другой — маленькая, но без этой маленькой жизнь все равно бы выглядела ущербной.
Однажды, когда у трансмиссии порвался приводной ремень и пришлось поневоле устроить перекур, Санька разговорился по душам с соседкой по станку Ниной Думбадзе. К его радостному удивлению, на многие вещи они смотрели одинаково. Больше того, оказалось, проклятые личные вопросы и ей не дают покоя.
Окна в цехе были распахнуты. Белые полоски бумаги, наклеенные крестами на стеклах, говорили о том, что город знаком с бомбежками и что горячее дыхание войны заводчане уже почувствовали собственной кожей.
Во дворе шушукались листья акации и тополей. Жара так прокаливала все вокруг за день, что и ночью от нее не было спасенья. Луна и та казалась раскаленной добела кругляшкой.
Хотя вместе с Ниной на завод прибыл целый отряд молодых рабочих — николаевских ремесленников, токарей не хватало, вместо трех смен работали в две. Двенадцать часов — одна смена, двенадцать — другая. Вот уже месяц Санька и его товарищи вкалывают ночью. Завтра отдых, пересмена. Послезавтра выходить с восьми.
В апреле отмечалось Санькино шестнадцатилетие, отметилось более чем скромно — чашкой чаю и миской мамалыги. Мария Петровна на черном рынке выменяла на свое темно-синее шерстяное платье пять килограммов кукурузной муки и была счастлива.
На торжество пригласили Урляева и Сонину. Хотела прийти Ирина, но почему-то не пришла. Объяснила потом — к Заглушко в этот вечер неожиданно нагрянули важные родственники, а так как мама Ирины не вернулась еще с работы, то ей, молодой хозяйке, и пришлось взять на себя все домашние хлопоты.
Когда Санька поинтересовался, что же это были за родственники, Ирина с гордостью ответила:
— Профессор биологии с женой и сыном, троюродный мамин дядя…
О сыне дяди она помянула вскользь, зато о самом чудаке профессоре рассказывала долго и охотно. В действительности же на Санькин день рождения она не попала не из-за старика ученого, а из-за его отпрыска, Михаила, тридцатипятилетнего флотского интенданта в форме капитана третьего ранга. Своего сына профессор и профессорша называли трогательно и смешно — Мусенька! Но интенданта это ничуть не шокировало, на Мусеньку он откликался не смущаясь. Старших он выслушивал почтительно, с младшими говорил уважительно.