На голову выше всех своих сверстников, Куойл двигался неуклюже, был слабохарактерным и знал это.
– Ну, ты и увалень здоровенный, – говорил отец. Сам он, надо сказать, тоже не был пигмеем. А брат Куойла Дик, любимец отца, когда Куойл входил в комнату, притворялся, будто его сейчас вывернет наизнанку, шипел: «Жиртрест! Сопляк! Уродец! Кабан! Тупица! Вонючка! Пердун! Засранец!», и начинал колотить и пинать его, пока Куойл не сворачивался клубком на покрытом линолеумом полу, защищая голову руками и хныча. А виной всему был главный недостаток Куойла – его ненормальная внешность.
Тело – огромная рыхлая глыба. В шесть лет он весил шестьдесят фунтов, а в шестнадцать костяк его был погребен под горой плоти. Голова вытянутая, как дыня креншо, полное отсутствие шеи, рыжеватые волосы торчали дыбом, отклоняясь назад, как иголки у дикобраза. Черты лица стянуты в пучок наподобие пальцев, сложенных для воздушного поцелуя. Глаза – как бесцветная пластмасса. И чудовищный подбородок, напоминающий причудливый утес, выдающийся вперед.
Не иначе этим гигантским подбородком наградил его какой-то аномальный ген, встрепенувшийся в момент его зачатия, как вспыхивает порой одинокая искра на угасшем уже пепелище. Еще в детстве он придумал несколько приемов для отвлечения внимания посторонних: смущенная улыбка, потупленный взор, правая ладонь, взлетающая к лицу, чтобы прикрыть подбородок.
Его самое раннее осознание себя – ощущение отчужденности: там, на переднем плане, была его семья; здесь, на границе видимости, он сам. До четырнадцати лет он лелеял мысль, что попал в чужую семью, что где-то живут его настоящие родственники, везущие на своем горбу подкидыша и мечтающие когда-нибудь найти его, Куойла. Но как-то раз, роясь в коробке с памятными вещицами, он обнаружил фотографию своего отца, вместе с братьями и сестрами стоявшего у корабельного леера. А немного поодаль – девушка, устремившая прищуренный взгляд на море, словно старалась разглядеть там порт назначения, находившийся в тысяче миль к югу. И Куойл узнал себя в их рыжих волосах, форме ног и рук. Вон тот хитроватый на вид человек-гора в севшем свитере, сложивший руки на причинном месте, – его отец. На оборотной стороне снимка было написано синим карандашом: «Отплываем домой, 1946».
В университете он записался на предметы, коих понять был не в состоянии, ходил ссутулившись, ни с кем не разговаривал, а на выходные ездил домой, чтобы получить там очередной разнос. В конце концов он завязал с учебой и стал искать работу – все так же прикрывая подбородок ладонью.
Все было неопределенно в жизни одинокого Куойла. Мысли бурлили у него в голове, как аморфная масса, которую в древности моряки, плававшие в арктических сумерках, называли «легкими моря»: вспучивающаяся в тумане ледяная шуга, в которой жидкое становилось твердым, а твердое – жидким, небо над которой казалось замерзшим, воздух растворялся в воде, а свет и тьма перемешивались.
Заняться журналистикой он решил, когда как-то раз лениво жевал saucisson[2] с хлебом. Хлеб был отменный: замешенный без дрожжей, пышно взошедший на собственной закваске и выпеченный в печи Партриджа на открытом воздухе. Во дворе Партриджа пахло жженой кукурузной мукой, свежескошенной травой и только что выпеченным хлебом.
Saucisson, хлеб, вино, разговоры с Партриджем. Ради всего этого он упускал шанс получить работу, которая позволила бы ему припасть к изобильной груди бюрократии. Его отец, исключительно собственными стараниями поднявшийся до высшей точки своей карьеры – должности менеджера по продажам в сети супермаркетов, – вечно читал ему нотации, ставя в пример себя: «Когда я приехал сюда, мне пришлось таскать тяжеленные тачки с песком для каменщика». И так далее. Отец восхищался тайнами бизнеса: мужчинами, подписывающими бумаги, прикрывая их левой рукой, совещаниями за дверьми с матовыми стеклами, запертыми на замочки кейсами.
Но Партридж, у которого с подбородка капало масло, сказал:
– Да пошло оно все к такой-то матери! – Нарезал дольками багровый помидор и, сменив тему, перешел к описанию мест, где ему довелось побывать: Страбан, Южный Эмбой, Кларк Форк. В Кларк Форке играл в пул с мужчиной, у которого была искривлена носовая перегородка. Он носил перчатки из кожи кенгуру. Куойл, сидя в деревянном садовом кресле, слушал, прикрывая подбородок рукой. Его выходной костюм, надетый для собеседования, был испачкан маслом, к галстуку с ромбовидным узором прилипло помидорное семечко.