Они сидели у огня. Легкая струйка дыма поднималась над ним, как жертвоприношение над каменным алтарем, тетушка задумчиво смотрела, как дымок таял в небе. Банни и Саншайн прижались к Куойлу. Банни ела намазанный джемом ломтик хлеба, свернутый трубочкой, – джем выглядывал из отверстия трубочки, как глазок тостера, – и наблюдала за тем, как вьется дым.
– Папа, а почему дым закручивается?
Куойл отломил кружочек хлеба, положил на него кусочек яйца и сказал:
– Вот маленький желтый цыпленок летит прямо в берлогу великана-людоеда. – Изобразив, будто маленький бутербродик, летит по воздуху, он сунул его в рот Саншайн.
Дети снова принялись бегать вокруг дома, перепрыгивая через ржавые тросы, крепившие его к скале.
– Папа, – запыхавшись, спросила Банни, стуча друг о друга камешками, которые держала в руках, – а Петал больше с нами жить не будет?
Куойл опешил. Он уже объяснял девочкам, что Петал ушла, что она заснула и никогда не проснется. Скрывая собственное горе, он вслух читал девочкам из книги, которую дал хозяин похоронного бюро, – «Как объяснить ребенку уход любимого человека».
– Нет, Банни. Она заснула. Теперь она на небесах. Помнишь, я вам говорил?
Оберегая детей, он не взял их на похороны и никогда не произносил при них слово «умерла».
– И она никогда не сможет проснуться?
– Она уснула навсегда и никогда не сможет проснуться.
– Ты плакал, папа. Прислонился головой к холодильнику и плакал.
– Да, – ответил Куойл.
– А я не плакала. Я думала, она вернется. И разрешит мне поносить свои голубые бусы.
– Нет. Она не может вернуться.
Куойл отдал в «Гудвил»[20] не только голубые бусы, но и кучу цепочек и ожерелий, охапки одежды, ярко-пестрой, как горсть самоцветов, дурацкую вельветовую кепочку, расшитую стразами, желтые лосины, шубу из искусственной рыжей лисы и даже полупустые флаконы «Трезора»[21].
– Если бы я заснула, я бы проснулась, – сказала Банни, встала и удалилась за дом.
Там она стояла одна; чахлые деревца жались к подножию скалы. Запах смолы и соли. За домом – уступ. Из расщелины бежал к морю пресный ручеек. Эта, несолнечная, сторона дома была все того же противного зеленого цвета. Девочка посмотрела вверх, ей показалось, что стены разбухли, накренились и вот-вот упадут. Она отвернулась, тукаморы шевелились, словно чьи-то ноги под одеялом. Перед ней стояла странная собака, белая, какая-то уродливая, со спутанной шерстью. Глаза поблескивали, как влажные ягоды. Собака уставилась на девочку. Черная пасть разинута, между зубами, казалось, торчали клочья жесткой щетины. А потом она исчезла, словно рассеявшийся дым.
Девочка взвизгнула, задрожала, и когда Куойл подбежал к ней, вскарабкалась на него с воплем: «Спаси меня!» Потом, вооружившись палкой, Куойл полчаса прочесывал ближайшие тукаморовые заросли, но не обнаружил ни собаки, ни следов ее присутствия. Тетушка сказала, что в старые времена, когда почтальоны ездили на собачьих упряжках или мужчины возили на таких упряжках дрова, их всегда сопровождали сторожевые псы. Быть может, с сомнением сказала она, это собака из какой-нибудь одичавшей стаи. Уоррен довольно равнодушно обнюхала все вокруг, но взять след отказалась.
– Не отходите далеко одни. Держитесь возле нас. – Тетушка посмотрела на Куойла с выражением, говорившим: ерунда, просто ребенок разнервничался.
Она обвела взглядом бухту, береговую линию, фьорды, тысячефутовые утесы, нависавшие над вязкой водой. Те же птицы по-прежнему взлетали с них, словно сигнальные ракеты, вспарывая воздух своими пронзительными криками. Горизонт начинал темнеть.
Старое семейное гнездо Куойлов, полуразрушенное, уединенное, со стенами и дверьми, словно пемзой, отшлифованными безжалостно суровой жизнью ушедших поколений. Тетушка почувствовала горячий укол в сердце. Ничто не заставит ее уехать отсюда во второй раз.
6. Среди кораблей
Костер догорал. Угли, похожие на кости домино, отдавали свой последний жар. Банни лежала, прижавшись к Куойлу, укрытая полой его куртки. Саншайн, присев на корточки с другой стороны костра, складывала камешки один на другой. Куойл слышал, как она бормотала им: «Иди сюда, мой сладкий, хочешь оладушков?» Больше четырех камушков сложить ей не удавалось, пирамидка рушилась.
Тетушка что-то считала, разгибая пальцы, и обугленным прутиком ставила черточки на скале. Они не смогут жить в доме, сказал Куойл, может быть, еще долго. Они смогут жить в нем, возразила тетушка, делая выпад словом «смогут», словно рапирой, хотя это будет нелегко. Даже если бы дом был как новенький, сказал Куойл, он не сможет каждый день ездить на работу и обратно по этой дороге. Первая ее часть чудовищна.