Николас подумал, что ему надлежало бы с чувством горькой иронии относиться к старым, потрепанным кораблям своего соединения. Но и такого чувства у него не было. Он знал, на что способны эти корабли и как они уже себя показали. Если Николас и испытывал какие-то чувства по отношению к ним, то это было чувство восхищения, может быть, даже гордости. Николас неловко поежился и отошел от иллюминатора. Его взгляд упал на Карпентера. Тот, откинувшись в кресле, положил ноги, обутые в высокие, отороченные мехом сапоги, на крышку электрокамина.
Штурман «Улисса» лейтенант Карпентер был лучшим другом Николаса, одним из тех моряков, которыми, по мнению Николаса, можно гордиться. Карпентер везде чувствовал себя как дома: на танцплощадке, на быстрокрылой яхте, на пикнике, на теннисном корте и за рулем своего автомобиля, но служба на флоте была для него смыслом всей жизни. За безудержной удалью и острым умом скрывался глубокий романтизм, беспредельная любовь к морю, которую он всячески скрывал.
Николас сам удивлялся, почему он дружит с Карпентером. Ведь они так не похожи друг на друга. Для разудалого Карпентера сдержанность и молчаливость Николаса были отрицательными качествами. Николас же всей душой отвергал те строгие устои морской службы, которыми так восхищался Карпентер. Возможно, из-за чрезмерно развитого в нем индивидуализма и любви к независимости, столь характерных для шотландцев, Николас был ярким противником жесткой корабельной дисциплины, всякого проявления власти и бюрократизма.
Даже три года назад, когда начавшаяся война заставила Николаса покинуть госпиталь в Глазго, он уже подозревал, что его личные взгляды вступят в острые противоречия с требованиями старших по службе. Так оно и случилось. И тем не менее Николас стал первоклассным офицером.
В динамике, висевшем в углу кают-компании, что-то щелкнуло. По горькому опыту Николас знал, что когда включают корабельную радиотрансляционную сеть, хорошего не жди.
«Вниманию всех! Вниманию всех! — прозвучал металлический голос радиста. Карпентер даже не пошевельнулся. — В семнадцать тридцать с обращением к экипажу выступит командир корабля. Повторяю: командир корабля выступит с обращением к экипажу в семнадцать тридцать».
Николас толкнул Карпентера ногой.
— Проснись. Уже пора, если хочешь выпить чашку кофе перед заступлением на вахту.
Штурман открыл глаза, тяжело вздохнул и лениво потянулся.
— Кроме того, — продолжал Николас, — там, на палубе, просто прекрасно: море серчает, температура понижается, ветер усиливается. Как раз то, что ты любишь, Энди.
Карпентер снова потянулся, снял ноги с крышки камина и сел, низко наклонив голову. Длинные прямые волосы закрыли его лицо и руки.
— В чем дело? — хрипло спросил он, все еще не очнувшись от сна. Потом улыбнулся. — Знаешь, Джонни, где я сейчас был? У нас на Темзе. Там сейчас лето. Лето в самом разгаре. Тепло и тихо. Она была одета во все зеленое…
— У тебя, наверное, несварение желудка, — резко оборвал его Николас. — Все у тебя в розовых тонах… Сейчас половина пятого. Через час по радио выступит командир. В любой момент могут объявить тревогу. Давай-ка лучше поедим.
Карпентер встал, потянулся, подошел к иллюминатору, посмотрел через него на море и поежился от холода. Потом сказал:
— Интересно, что сегодня скажет старик.
— Не знаю. Посмотрим, каким тоном он будет говорить. Положение, как говорят, не из блестящих. — Николас попытался улыбнуться, но улыбка исчезла, едва успев появиться.
— Ведь матросы не знают, что мы снова идем в Мурманск, хотя догадаться, конечно, нетрудно.
— Да… — протянул Карпентер. — Не думаю, что старик будет пытаться как-то затушевать опасности, ожидающие нас в пути, или извиняться перед людьми, говорить, что это не его вина.
— Ты прав, — согласился Николас. — Наш командир так не поступит. Это не в его характере. Он никогда не снимает с себя вины. — Николас посмотрел на камин. Потом перевел взгляд на друга. — Командир — больной человек, Энди, очень больной.
— Что? — удивился Карпентер. — Болен? Ты шутишь?
— Нет, не шучу, — прервал его Николас и неожиданно перешел на шепот: в кают-компании появился капеллан Уинтроп. Он нравился Николасу, но был болтлив, и Николас не хотел, чтобы тот услышал разговор. — Старый Сократ говорит, что болезнь зашла далеко, а ему можно верить. Вчера вечером старик вызвал его к себе в каюту. Палуба была в пятнах крови. Старика душил кашель. Его буквально выворачивало наизнанку. Острый приступ астмы. Брукс давно подозревал, что старик болен, но тот не позволял ему осмотреть его. Брукс говорит, что еще один-два таких приступа и конец. Только это пусть останется между нами, хорошо?