— Сегодня будем слушать Москву. Я вам все расскажу…
— А мне послушать можно?
— Что вы! Поручено только нескольким…
Да, не все счастливцы могут слушать голос Родины. Это дело бюро поручает Маракасову, Шулепникову, Бегетову, Ратьковскому и Рудакову. Один из них слушает, другие стоят на страже у дверей в коридоре. Вечером приходит Шулепников. Возбужденный, глаза сияют. Я понял, что сеанс прошел успешно. Он отзывает меня в сторону:
— Ой, если бы вы знали… Слышали голос Левитана! Понимаете, Левитана. Как заговорил — в горле запершило. Боялся — не расплакаться бы… На фронтах не так уж плохо, как тут сообщают. Тяжелое, конечно, положение… Вот примерно как обстоят дела…
Теперь ежедневно мы слушаем сводки Совинформбюро. Их записывают, размножают, читают в камерах, отправляют военнопленным и насильно угнанным русским.
Из-за колючей проволоки, из-за двадцатиметровых стен, невзирая на обыски и запреты, доходит голос Москвы до измученных людей, теряющих веру в жизнь, он вливает в них новые силы и волю к борьбе.
Три месяца просуществовал приемник. Этот маленький уродливый аппарат, как кислородная подушка, помогал дышать и жить сотням наших людей. Только из-за неосторожности одного из моряков приемник во время очередного обыска камер был обнаружен Вейфелем. Какой скандал! В лагерь, обнесенный несколькими рядами колючей проволоки, с глубоким рвом, с целой псарней охранных собак и гарнизоном в сто человек, интернированные сумели пронести радиоприемник. Гестаповец Маннергейм разгневан. Опять неприятность, да еще какая! На допросе он тычет пистолетом в лицо радисту Жене Рудакову: ведь только радист мог собрать приемник…
— Для какой цели служил аппарат? Отвечай! Рудаков прикидывается дурачком.
— По музыке соскучились, герр хауптман.
На столе гестаповца радиоприемник. Рудакову приказывают включить его. Что-то трещит в наушниках, слышатся сплошные разряды. Необходимо вскрыть заднюю крышку. Несколько минут радист копается внутри ящика. Наконец все в порядке, раздается бравурный немецкий марш. Но Маннергейма не так легко обмануть. Он отпускает Рудакова и на прощание говорит:
— Завтра ты услышишь другую музыку…
На следующий день в комендатуру приглашают радиоинженера, специалиста-немца. Он внимательно осматривает приемник и презрительно бросает:
— Этот ублюдок может слышать только Германию, и не дальше, чем на двести километров от лагеря. Посмотрите, ведь это сплошная кустарщина.
Маннергейм облегченно вздыхает. Значит, Москву все же интернированные не слышали. Уже легче.
…В уголке камеры сидит Рудаков и спокойно докладывает членам бюро:
— Вскрыл заднюю крышку, вытащил деталь диапазона коротких волн. Засунул ее в приемник так, что сам черт не найдет. Теперь с трудом Нюрнберг можно слушать.
А Маннергейм, чтобы замять дело и не доводить случай до высокого начальства (иначе несдобровать ни ему, ни коменданту), решает наказать виновных домашними средствами. С этого дня подозрительную четверку не выпускают в город. Свирепствуют унтера, солдаты, охрана, конвоиры. Но дело уже сделано.
В лагерь привозят советских подданных, интернированных в разных странах: во Франции, Германии, Бельгии, Чехословакии. Вюльцбург наполняется гомоном новых голосов. Заселяют свободные камеры. Самые невероятные и разноречивые вести с воли.
Скоро мы выяснили, что эти люди стали советскими гражданами примерно при таких же обстоятельствах, как и поляки, но во всем остальном они резко отличались от них. Среди французов, как мы окрестили приехавших, было много инженеров, химиков, архитекторов, музыкантов, был крупный математик Л. А. Калужнин, были даже учителя высших школ, которых почтительно называли профессорами. Интернировали и привезли в Вюльцбург из Чехословакии даже В. Ф. Булгакова, последнего секретаря Льва Толстого. Некоторые имели самое отдаленное отношение к Советскому Союзу и к России вообще. Было совершенно непонятно, почему они попали в Вюльцбург как советские граждане. Заключили, например, в замок какого-то косноязычного банкира, слюнявого и хвастливого, матерого врага коммунистического строя, только за то, что он родился в России и в младенческом возрасте был оттуда вывезен. Встречались и другие типы. Петлюровец, два молодых парня, бежавших от коллективизации, белый эмигрант. Но были также люди, искренне симпатизирующие нам, желающие помочь во всех делах. Одним из них был Аронович. Он сражался на баррикадах Мадрида, хорошо знал несколько языков. Впоследствии он помог нам как переводчик в очень ответственный момент. >В общем, публика была самая разношерстная, и партийное бюро должно было еще больше законспирироватъ свою работу, тем более что стало известно — немцы вербуют себе из этой группы информаторов. Банкир и петлюровец стали агентами Вейфеля.