— Герр артс, — решается подать голос наш доктор, — они очень истощены. Очи не могут даже твердо ходить. Я прошу вас…
Немецкий врач презрительно глядит на русского.
— Я знаю, все вы заодно, На работу. А этот, кажется, действительно, слаб. Франц! Шприц! Я ему сделаю укол.
Фельдшер подает офицеру шприц.
— Не вскипела еще вода, господин доктор, — говорит фельдшер, — одну минутку…
— Ерунда. Обойдемся.
«Герр артс» вкалывает шприц в вену больному моряку, набирает кровь, выпрыскивает ее на стенку. Потом наполняет шприц лекарством и вторично делает укол. Все. Помощь больным оказана. Можно уезжать. Марки за визит врач получит у коменданта. В его служебные обязанности не входит лечить всякое дерьмо, все равно подлежащее уничтожению.
— Хайль! — вытягивает руку доктор и выходит из ревира.
Франц Прокопец неплохой парень. Он виновато смотрит на русского врача. Ему стыдно. Ведь он все-таки фельдшер, понимает кое-что в медицине. Он знает, каким издевательством над ней выглядит то, что сейчас проделал немецкий врач. Ему жаль этих моряков.
— Шлехт, шлехт, — укоризненно качает головой Франц. — Так нельзя. Так промывать шприц… О, Сакраменто!
Он высовывается в открытое окно. На дворе урчит «оппель-капитан». Как только машина скрывается за воротами, Франц в сердцах захлопывает рамы. Это единственное, чем он может выразить свой протест.
Ревир, ревир… Лучше не попадать туда. Лучше умереть на своей трехъярусной койке…
С тех пор как наши арбайтдинсты вышли на кухню и за проволоку, на двор комендатуры, мы немного начинаем разбираться в окружающей обстановке. «Рабочие» все видят, кое с кем разговаривают, ведут беспрерывное наблюдение.
Вот что нам удалось узнать. Нас охраняет гарнизон в сто человек. Солдаты хорошо вооружены. Комендант— старый прусский офицер, преданный фюреру до последнего волоса. Его помощник — хауптман фон Ибах, Он не очень-то одобряет все, что происходит у нас в лагере, но молчит. Ибах богатый помещик, землевладелец.
Есть еще гестаповский офицер Зиппель. Ну, одно слово «гестаповец» уже говорит само за себя. Унтер Вейфель — глаза и уши Зиппеля. С ним нужно держать ухо востро. Вейфель умный, жестокий, но внешне доброжелательный. Иногда даст сигарету, сухарь или освободит от лагерной работы. Любит расспрашивать о России, о нашем житье-бытье, об отношении к войне, о женах и детях… Берегись! Не распускай язык. Лучше улыбайся и молчи. «Нихт ферштеен», мол. Не то будешь на крючке у Зиппеля. Он тебе потом вспомнит все…
Вейфель — бывший полицейский из Судетской области. Он следит за каждым из нас и появляется в самых неожиданных местах и всегда, когда его меньше всего хотят видеть. Что-то высматривает, вынюхивает как ищейка…
Балаш и Гетц — кретины, служаки, держиморды. Но есть и люди. Даже неплохие. Кухонный унтер Крифта в первые месяцы войны получил ранение в ногу, и теперь его зачислили в нестроевые. Крифта очень доволен. Когда он хватит втихаря стаканчик шнапса, то говорит такие вещи, за которые Зиппель его давно повесил бы. Об этом рассказывал Миша. Он работает на кухне переводчиком. Крифта ему доверяет. Еврей не посмеет донести на немецкого солдата. Унтер жалеет интернированных, но не знает, как им помочь. Ну, Франц из ревира тоже неплохой. Иногда, когда никто не видит, сует своим больным сигареты, хлеб, остатки солдатского обеда, старается дать лекарство получше.
Есть еще продуктовый фельдфебель Шнар. Он хромой и очень злой. Шнар выдает продукты на кухню. Эти выдачи всегда сопровождаются криками и руганью. Но кричит он не потому, что ненавидит моряков. Нет. Он зол на весь мир. Он проклинает жизнь зато, что он хромой от рождения, за то, что его, сравнительно обеспеченного человека, сделали солдатом и бросили сюда, в тюрьму, где он должен заниматься гнилой картошкой, брюквой и считать буханки хлеба, которые давно пора выбросить. Они выпечены в 1935 году. Может быть, фюрер прав, но при чем тут он, Шнар? У него молодая жена в Нюрнберге и свое дело. Русские, конечно, не нация. Они должны подчиниться Германии, поделиться с ней землями, ну кое-что и им останется. Там, подальше, в Сибири. Хватит им места. А немцы дойдут только до Уральского хребта. У немцев, великой нации, так мало места. Несправедливо.
Шнар любит вести философские беседы. Обычно они происходят в подвале, когда он выдает картошку. Шнар считает себя великим полемистом. Он пытается доказать, что евреи подлежат уничтожению, от них все беды. Конечно, всех не уничтожить. Кое-кого можно и оставить. Но мы осторожно возражаем ему. Шнар сердится, орет, грозит показать нам черта, но на следующей выдаче все начинается сначала.