Потом он продолжил тихо:
Кентон слушал, и постепенно его гнев сменялся интересом к этой странной личности. Он знал Малд-ронаха из древнего Ура; как раз на это стихотворение он наткнулся, когда исследовал надписи на глиняных табличках, которые Гайльпрехт нашел в песках Найневе, это было в той, другой жизни, теперь почти забытой. И невольно Кентон начал читать последнюю мрачную строфу:
— Что?! — воскликнул король. — Ты знаешь Малдронаха! Ты...
Опять превратившись в короля Кола, он затрясся от смеха.
— Продолжай! — приказал он. Кентон почувствовал, что Кланет весь дрожит от ярости, и тоже рассмеялся, встретившись взглядом с блестящими глазами короля. Пока Повелитель Двух Смертей коротал время, осушая по очереди кубок и кувшин, он дочитал стихотворение Малдронаха, в необычный танцевальный ритм которого странно вплетался медленный размер:
Король долго сидел задумавшись. Наконец он взял кувшин и сделал знак одной из девушек.
— Он будет пить со мной, — сказал король, указывая на Кентона.
Лучники расступились, давая дорогу девушке. Она остановилась перед Кентоном и поднесла кувшин к его губам. Кентон выпил и в знак благодарности поклонился королю.
— Кланет, — сказал король, — если человек знает Малдронаха из Ура, он не может быть рабом.
— Но повелитель, — продолжал настаивать черный жрец, — этот человек — мой раб.
Король вновь замолчал и только поочередно протягивал руку то к кубку, то к кувшину, переводя взгляд с Кентона на Кланета.
— Подойди сюда,' — наконец произнес он и сделал Кентону знак пальцем, указав ему на место рядом с китайцем.
— Повелитель! — сказал Кланет обеспокоенно, но все столь же упрямо. — Мой раб останется рядом со мной.
— Вот как? — рассмеялся король. — Язва на брюхе комара! Рядом с тобой?
Опять натянулись тетивы.
— Повелитель, — Кланет тяжело вздохнул и склонил голову. — Он идет к тебе.
Проходя мимо черного жреца, Кентон услышал, как у того скрежетали зубы и как тяжело он дышал, будто только что пробежал большое расстояние. Усмехнувшись, Кентон прошел между расступившимися лучниками и предетал перед королем.
— Человек, знающий Малдронаха, — сказал король. — Ты недоумеваешь, как это я один обладаю большей властью, чем все эти жрецы и их боги? Знаешь, это потому, что я — единственный во всей Эмактиле, для кого не существует ни богов, ни суеверий. Я — единственный, кто знает, что только три вещи реальны в этом мире. Вино — в определенных количествах оно делает человека более зорким, чем боги. Власть — если она сочетается с хитростью, то человек станет выше богов. И смерть — ни один бог не может отменить ее, а я распоряжаюсь ею по своей воле.
— Вино! Власть! Смерть! — провозгласил китаец.
— У этих жрецов множество богов, и они не могут поделить власть. Ха-ха! — рассмеялся король. — У меня же вообще нет богов, поэтому я справедлив со всеми. Справедливый судья должен быть лишен предрассудков, лишен веры.
— У нашего повелителя нет предрассудков! — провозгласил китаец.
— У него нет веры! — громко произнесли лучники.
— На одной чаше весов — я, — король кивнул, — на другой — все боги и жрецы. Существует только три вещи, в которые я верю. Вино, власть, смерть! А у тех, что на другой чаше, верований — множество раз по три. И поэтому моя чаша перевесит. Если бы на другой стороне был один бог, одна вера, тогда — увы! — они бы перевесили! Да, трое не устоят перед одним. Это парадокс и, тем не менее, правда.
— Повелитель Эмактилы провозглашает правду! — прошептали лучники.
— Лучше иметь в колчане три прямые стрелы, чем двадцать раз по три кривых. А если появится в Эмактиле человек всего лишь с одной стрелой, но она будет прямее, чем мои три, то этот человек скоро займет мое место на троне, — смеясь, сказал король. — Итак, — продолжал он, — поскольку все боги и все жрецы борются друг с другом, мне приходится — мне, королю Эмактилы, кому нечего делить ни с богами, ни со жрецами, — сохранять между ними мир и смотреть, чтобы они не уничтожили друг друга! А поскольку на каждого из их лучников приходится десять моих, и двадцать моих воинов на каждого из воинов этих жрецов, то с этой задачей я справляюсь хорошо. Ха-ха! — король засмеялся. — В этом и заключается власть.
— Наш повелитель наделен властью! — воскликнул китаец.
— А имея власть, я могу напиваться, когда захочу, — усмехнулся король.
— Наш повелитель пьян! — зашептали лучники по всему залу.
— Пьяный или трезвый, я — король Двух Смертей! — сказал правитель Эмактилы и прыснул со смеху.
— Двух Смертей! — прошептали лучники, кивая.
— Тебе — человеку, который знает Малдронаха, — я покажу их, — сказал король.
— Лучники, склоните головы! — крикнул китаец. В то же мгновение головы стрелков, стоящих вдоль стен, упали на грудь.
С фигуры, которая стояла слева от короля, упало покрывало.
Это была женщина. В ее глубоких, устремленных на Кентона глазах светилась нежность матери, застенчивость девушки, страсть верной возлюбленной. Ее обнаженное тело было совершенно. Красота матери, девушки и подруги сливались в нем в один стройный аккорд. От фигуры исходило дыхание всех весен, когда-либо ласкавших землю. Она открывала дверь в заколдованные миры, она олицетворяла собой всю красоту и радость, которую могла дать жизнь. В ней воплотились все услады жизни, ее посулы и восторги, ее прелесть и ее смысл. Глядя на нее, Кентон ясно ощущал, что жизнь — самое дорогое, что есть на свете; она полна чудес; она — совершенство, и человек должен беречь ее!
А смерть — ужасна!
Кентон не почувствовал страсти к этой женщине, но она разожгла в нем бушующую любовь к жизни.
В правой руке она держала какой-то странный инструмент с острыми крюками и рядами зубьев.
— Ей, —- усмехнулся король, — я отдаю только тех, к кому испытываю самые отрицательные чувства. Она убивает их медленно. Глядя на нее, они цепляются за жизнь, яростно, из последних сил цепляются за жизнь. Каждая секунда жизни, которую она отнимает, впиваясь в них этими крючками и зубцами, становится для них вечностью, в которой они борются со смертью. Медленно, очень медленно она вытягивает из них жизнь, а они рыдают, цепляются за нее, упрямо отворачиваясь от лица смерти! А теперь — смотри сюда!
Покрывало упало с другой фигуры, которая стояла справа от короля.
Это был черный скрюченный карлик, уродливый и отвратительный. В его пустых глазах, уставившихся на Кентона, таились все печали, все горести и разочарования жизни, ее бесполезность, ее скука, ее пустой изнурительный труд. Глядя на карлика, Кентон забыл о прекрасной женщине, уверовав, что жизнь ужасна, невыносима.
И что смерть — единственное благо!
В правой руке карлик держал узкий меч с тонким клинком. Острие сверкало, и Кентон ощутил непреодолимое желание кинуться прямо на это острие, умереть на нем!