Так был втянут в секту Николай Бутинов… Он стал ревностным исполнителем ее обрядов и заповедей, не пропускал ни одного собрания, принимал деятельное участие и был хорошо осведомлен в делах «корабля», но — не мог скинуть с себя гнетущее смутное сознание, что он — «чужой среди них».
Первый ленинградский процесс скопцов раскрыл Бутинову глава на истинную природу тех людей, с которыми он поневоле связал свою жизнь, и пробудил в нем здоровый протест классового самосознания, подсказавший ему вскоре единственно-правильный выход из жизненного тупика: Бутинов отошел от секты и открыл следственным властям все гнусные тайны «корабля изуверов».
Кто бы мог подумать, что эта секта насчитывает в СССР около 2.000 приверженцев и что скопческие «корабли» существуют не только в Ленинграде, но и в Москве, Харькове, Краснодаре, Ростове на Дону, в Курске, в Рязани, в Поволжьи, в Сибири и во многих других местностях?
В Москве имеется целых 33 «корабля», разбросанных повсюду — в Замоскворечьи и на Таганке, в переулке Николы Ямского и у Спасской заставы, особенно же в пригородных селах — в Богородском и в Черкизове.
Там, в этих подмосковных дачках и «садочках», кустари-скопцы и скопчихи раскинули целую сеть чулочных мастерских, в которых они жестоко эксплоатируют девушек-работниц, вербуемых ими в рязанских и орловских деревнях. Попутно хозяева ведут обработку этих «голубиц» в сектантском духе. Многие девушки уже оскоплены, другие находятся на верном пути к тому же. Или даже к худшему: не так давно в Москве-реке утопилась девушка, которой черкизовские скопцы вырезали груди…
Так рассказывал Бутинов, называя адреса, не утаивая ничего из того, чему он был свидетелем на радениях и беседах в «соборе» на Ковенском.
Он вспоминал все слышанные им «пророчества» и «распевцы», в которых, как мы видели, откровенно проявляется контрреволюционная антисоветская сущность современного скопчества.
Он раскрывал смысл их песнопений про «царей», «престолы», «короны», ярко отражающих монархическую закваску скопчества; недаром же скопческие предания неизменно связывали имена своих основоположников и «героев» с именами русских царей, отождествляя Селиванова — с Петром III, Акулину Ивановну — с царицей Елизаветой, Александра I со старцем «Федором Кузьмичем», который-де тоже был скопцом и т. д.
«Предательство» Бутинова и других молодых скопцов было больше, чем мужественный поступок раскаявшихся одиночек, — оно знаменовало собой начало «кораблекрушения», начало внутреннего раскола секты, пережившей себя и свое время, утратившей свои классовые и социальные скрепы. Оно предвещает начало массового отхода и конец того религиозного дурмана, в котором кучка торгашей и паразитов пыталась держать порабощаемых ими трудящихся «собратьев»: неграмотных желябовских ткачих; рабочий и крестьянский молодняк, вроде Силина, Лаврикайнена, Бутинова; деревенскую бедноту, как старика Григорьева, Андрея Пивдунена и других.
Сектантский «заговор молчания» нарушен, «нерушимая страшная клятва» потеряла свою власть над прозревшими людьми.
Но — не всем легко дался выход из заклятого круга…
В одной из ленинградских психиатрических больниц есть девушка…
Днем она напоминает человека, скованного каким-то непонятным оцепенением. Она молчит. Это молчание лишь изредка прерывается слезами, а когда высыхают слезы — лицо ее словно деревенеет. И она снова молчит…
К ней бесполезно обращаться с расспросами. Стоит ей лишь завидеть близко от себя незнакомого человека, как она приходит в беспокойство. Озираясь и прячась в угол, она начинает шептать всегда одно и тоже:
— Ничего я не знаю… Ничего я не помню… Боялась, что поведут и бросят в воду…
У Веры — так зовут больную — мания преследования. Когда наступает ночь, тайный недуг вдруг прорывается наружу — бессонницей, припадками страха, кошмарами… Вера вскакивает с постели и протягивает к кому-то невидимому умоляющие руки:
— Предала… Да, да, предала!.. Но пожалейте-же: хоть бросайте-то не живую… Убейте меня сперва, убейте!..
Излечима ли она? Врачи пожимают плечами:
— Будем надеяться, но…
Но пока — пока мир бредовых навождений, страшные призраки тоски и смерти еще цепко владеют ее помраченным сознанием…
Уже давно другая ткачиха стоит у того станка на Желябовской фабрике, на котором работала Вера Исакова. И не мерный стук погонялки, не шум приводных ремней стоит неотступно в ушах сумасшедшей ткачихи, а смертный гул глубокой зеленой воды, и в горле ее часто слышится странный булькающий звук, похожий на последний судорожный глоток утопающего…