Пятиарочные ворота, ведущие на площадь Свободы, перекрыты блокпостами. Зрители просачиваются через узкий вход, демонстрируя содержимое сумок и рюкзаков охранникам в синем. Протиснувшись в обратном направлении, я показываю пропуск лунолицему охраннику:
— Я скоро вернусь. Во куай хуэйлайлэ. Не забудьте меня!
Он машет мне рукой, и я ныряю в толпу, вздымающуюся надо мной, как кукурузное поле. Я не вижу ничего, кроме надвигающихся лиц. Земля под ногами вибрирует от грохота мчащихся машин. Рядом проносится вереница мопедов, извергая клубы дыма.
Когда я приближаюсь к дороге, мимо проезжает белый грузовик. А когда он исчезает, кепка «Кливленд индианс» оказывается прямо напротив меня, через улицу. Слева от папы стоит высокий мужчина, справа — семья, сзади напирает дородная дама в цветастой юбке, которая без конца натыкается на него, пока полиция оттесняет толпу с проезжей части. Полосатая голубая рубашка, которую папа надевал на мой выпускной, расстегнута над джинсами. Он щурится, глядя на карту, затем вытягивает шею и озирается, видимо пытаясь отыскать другой способ попасть на площадь Свободы. Вид у папы утомленный. В Огайо уже рассвело, а он, как и я, плохо переносит смену часовых поясов; должно быть, в полете всю ночь бодрствовал.
— Папа!
Мимо с ревом проносится черная машина, остав* ляя за собой вакуум, который засасывает мою юбку. Папа оглядывается по сторонам, ища, откуда доносится мой голос.
— Папа, я здесь!
Я машу рукой. Его усталые глаза встречаются с моими и тотчас вспыхивают, словно фейерверк.
— Эвер! — Размахивая руками, он пытается обойти женщину, преграждающую ему путь. — Эвер!
Женщина отшатывается.
— Ждите своей очереди! — огрызается она по-китайски.
Я нетерпеливо проталкиваюсь к папе. Он по-прежнему машет руками, улыбаясь до ушей, бочком обходит женщину и бросается вперед с одной лишь целью: поскорее добраться до меня.
А потом все происходит молниеносно.
На лице папы удивление. Он бежит, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие. Прямо на проезжую часть. Под колеса приближающейся машины.
— Папа, осторожнее!
Клаксон беспрерывно гудит. Посреди дороги папа застывает, как загнанный в угол зверь. Он никогда не отличался проворством. В промежутке между двумя ударами сердца я успеваю нарисовать в сознании катастрофу. Тело, двадцать лет толкавшее санитарную каталку. Безжалостный удар стального монстра, несущегося на огромной скорости.
Это мой выбор — сойти с тротуара. Рискнуть не только сегодняшним выступлением, но и вообще всем будущим. Да, этот выбор — не пересиливание себя, не угроза наказания и даже не обременительное чувство вины и долга. Я делаю это от всей души.
— Папа, давай!
— Эвер, нет! — орет он. — Стой!
А потом я плыву к нему через улицу. Слева сверкает хром, свет фар летит прямо на меня. Я хватаю папу за руку, и очередной гудок клаксона разрывает мне барабанную перепонку.
Глава 35
Мир — это вибрации. Грохот. Мелкие частички.
Мы с папой врезаемся в женщину в цветастой юбке. Она верещит, с меня слетает ботинок, рука выворачивается, обжигая тело болью. Мы превращаемся в клубок конечностей и косматых волос, с силой ударившийся об асфальт. Клаксон позади нас затихает, а затем и вовсе смолкает.
— Эвер! Ты цела?
Плечо и предплечье горят. Я не могу пошевелить рукой. Боль накатывает волнами, которые грозят поглотить меня, но постепенно я осознаю, что лежу на папе. Он ощупывает тротуар. Его очки упали, я поднимаю с земли проволочную оправу. Одна из толстых линз треснула, но я сую очки папе в руки, и он надевает их.
— Эвер! — Папино лицо еще гуще усыпано родинками, чем мне помнится, а седеющие волосы растрепаны. — Эвер, с тобой все в порядке?
С моим телом что-то не так. Но я через силу встаю на колени и обнимаю папу здоровой рукой, чего не делала с тех пор, как была маленькой. От него пахнет мылом, стиральным порошком и газетой — как дома.
— Ты мог погибнуть, — всхлипываю я.
Окружающие переговариваются, толкаются, опускаются на колени, суетятся. Но я замечаю лишь папину руку, неуверенно поглаживающую мой затылок, — он тоже не делал этого с тех пор, как я была маленькой.
— Всего лишь лодыжку ушиб. К счастью, не голову, благодаря тебе, — добавляет он, когда я отстраняюсь.
И тут меня ослепляет внезапная вспышка боли.
— Эвер! — Папа хватает меня за руку, и я вскрикиваю. — Что с тобой?
— Плечо… — Я скрежещу зубами. — Мое плечо…
— У тебя вывих, — сообщает папа, ощупав мою лопатку и руку выше локтя. Тревога исчезает с его лица, сменяясь спокойной сосредоточенностью, которую я замечала у него в парках и на мероприятиях, когда он стоял на коленях перед пострадавшим и отлично знал, что делать. — Не шевелись, будет больно.