Зашла с козырей. Умничка! Софи бросает на меня боязливый взгляд, папа снимает очки и протирает их о рубашку.
— Ты не должна нагружать руку, Эвер.
— Мне нужно всего несколько часов, папа.
Я вынимаю из фельдшерской аптечки еще одну таблетку ибупрофена. По папиным глазам вижу, что он собирается возразить. Но потом все же кивает:
— Джейсон хочет, чтобы я поехал в больницу — сделать рентген и наложить гипс. Затем я вернусь к себе в отель. Что за мероприятие?
— Обычный сбор в конце смены, — невольно преуменьшаю я, еще раз обнимаю папу и ухожу вслед за подругой, которая нетерпеливо манит меня рукой. «Скорее, скорее!» — подпрыгивают ее брови. Но что-то тянет меня, удерживая на этом пятачке тротуара. Я оборачиваюсь. Папа наблюдает за мной с носилок. Я никогда не смогу постичь этого человека в очках, с лицом, усыпанным родинками. Между нами, наверное, всегда будет пролегать гигантская пропасть. Но теперь я знаю, что эта пропасть — наш враг. Папа, скорее всего, так и не поймет, почему я плакала, когда смотрела «Мулань», но, возможно, несправедливо требовать этого от него. И навести мост над пропастью или, по крайней мере, уменьшить разрыв можно только в том случае, если изменюсь я сама. Не затем, чтобы отказаться от своей американской сущности, но чтобы стать ближе к родителям.
Я делаю шаг назад, к папе, теребя свой черный халат. Он видел мои выступления только на унылых концертах балетной студии. По многим причинам я не могла разделить с ним эту часть своей жизни.
— Вообще-то я помогаю организовать сбор средств. — Я указываю на оранжевую крышу Национального театра. — Там проходит шоу талантов. Я поставила хореографический номер. Если ты сможешь уговорить врача, чтобы тебя побыстрее отпустили, я буду рада твоему приходу.
В папиных глазах за толстыми линзами вспыхивают огоньки.
— Ой! — Он выдергивает капельницу из запястья.
— Доктор Ван, пожалуйста, осторожнее! — бросается к нему старший фельдшер.
— Не могли бы вы достать для меня кресло-каталку. — Папа уже поднялся на ноги, держась за дверцу машины скорой помощи. Я и забыла, что он тоже умеет быть упрямым. — Я собираюсь пойти с дочерью.
Глава 36
Красные бархатные занавеси заглушают многоголосый гул за дверью. Я совершенно непрофессионально слегка раздвигаю их и выгладываю наружу. Переднюю половину зала занимают цзяньтаньские ребята и вожатые, а остальные ряды до самого верхнего яруса переполнены посторонними людьми.
— Все билеты распроданы! — шепчу я.
— И чем лучше пройдет наше шоу, тем больше народу примет участие в торгах: люди будут в хорошем настроении, — отзывается Софи, обнимая меня. — Он придет.
С программкой в руке она проскальзывает между занавесями.
Шоу продлится час, считая антракт, а потом — наш финальный номер. У Рика еще есть время. Я запрещаю себе волноваться. Лодыжка ноет (кажется, я все-таки повредила ее). Я растираю щиколотку и принимаю вторую таблетку, надеясь, что она поможет мне продержаться до самого конца, провожу ладонью по косе до банта из красного кружева на конце, поправляю вырез платья. Оно плотно облегает все изгибы и впадинки. Этот наряд ничего не скрывает, и, вместо того чтобы мечтать о ногах Меган или пышных формах Софи, я чувствую себя красавицей. Сегодня вечером я продемонстрирую, на что способна, не только Тайбэю и «Цзяньтаню», не только тетушке Клэр и дяде Теду, но и папе.
— Дацзя хао! — Микрофоны усиливают голос Софи, приветствующей публику. — При-ив-вет, Тайбэй!
Ответный рев сотрясает сцену под ногами.
Мы с Деброй и Лорой наблюдаем из-за кулис, как Софи объявляет каждый номер: китайские йо-йо, боевые искусства. Стендап-номер Майка вызывает у публики хохот. Один парень бегло исполняет «Этюды-картины» Рахманинова, его пальцы впиваются в фортепианные клавиши с таким упоением и страстью, что я понимаю, почему Рик переключился с музыки на футбол.
В антракте Софи зазывает публику на «тихий» аукцион[112]. Я снова набрасываю черный халат на рубиновое платье и выскальзываю наружу, чтобы посмотреть, как идут дела. У аукционных столов теснятся сотни людей, указывая суммы ставок в бланках. Я улыбаюсь, увидев, какая толпа собралась вокруг мольбертов с работами Ксавье. Сам Ксавье сидит рядом, волнистые черные волосы падают ему на глаза, когда он прижимает к чернильному камню штамп и ставит на каждой картине свою печать. Значит, он продал всё. И вырезал на печати свое имя. Лист «Три старика», этот парус надежды, отправился в большой, неведомый мир. Словно почувствовав мой взгляд, Ксавье поднимает на меня глаза и улыбается в ответ.
112
На «тихом» аукционе выставленные на торги лоты размещаются на столах, ставки делаются негласно, в письменной форме, что позволяет избежать открытого состязания.