Рик приподнимает густую бровь:
— Времени даром не теряете, да?
— Carpe diem[32]. — Я невозмутимо пожимаю плечами. На улицах Тайбэя звучит латынь, а не китайский. Вот так-то!
— Carpe noctem, — отвечает он, — лови ночь.
Deodamnatus![33] Чудо-мальчик снова меня обставил: сколько же языков он знает? Я утешаю себя, представляя, как использую это большое крепкое тело в качестве боксерской груши.
— Встретимся возле нашей комнаты в одиннадцать, — заявляет Софи. — И пожалуйста, не надевай желтое. Оно придает тебе…
— Ты уже говорила: желтушный вид. — Рик косится на меня. К своей большой досаде, я прямо обмираю от этого взгляда. — Тетушка Клер будет в восторге, когда узнает, что ты умоляла меня сопровождать вас. И даже подкупала прекрасными рекомендациями по стилю. Я приду. Не желаю разбивать ничьих сердец.
— Вот он, настоящий Рик У. С возвращением! Только не говори, что это результат телефонного секса с Дженной.
— Попрошу без грязных намеков.
— Ну, за нас-то не волнуйся. — Софи берет меня за руку, пока я пытаюсь отмахнуться от непрошенных видений. — Ни одному парню не под силу разбить наши сердца.
— А я за вас и не волнуюсь, девочки.
И, осклабившись, чудо-мальчик удаляется, по-прежнему неся на плече мешок.
— Обойдемся без сопровождающих! — кричу я, но Рика уже и след простыл.
* * *
Час спустя я неуверенно таращусь в большое зеркало в отгороженной занавесками примерочной. Черная шифоновая юбка на целых два дюйма выше колен. Я поворачиваюсь, чтобы рассмотреть корсетоподобную спинку черного топа с бретелькой через шею, и вижу атласную шнуровку и широкие просветы, через которые проглядывает голая кожа. Это наряд для танцев — взмахов ногами, пируэтов, сильных рук, обнимающих за талию. Наплевать, что корсеты вышли из моды, я их обожаю.
Но между поясом юбки и топом виднеется широкая полоса бледной кожи.
«Какой позор! — звенит у меня в ушах мамин голос. — Хочешь, чтобы мальчики думали, что ты испорченная девчонка?»
Мое отражение вздрагивает. Нынче летом правило «Одеваться как монашка» отменено, но, кажется, с этим нарядом я все же переборщила. «А кроме того: что подумает сопровождающий Рик?» — проносится у меня в голове, прежде чем я вспоминаю, что мне без разницы. Я нехотя стаскиваю с себя юбку и топ и возвращаю протестующему продавцу. В любом случае, мне такое не по карману. Но тут меня осеняет. Может, я сумею найти в Тайбэе танцевальную студию и запишусь туда? Эта мысль дает мне новую надежду.
Я направляюсь вдоль вешалок с платьями к магазину на другой стороне торгового ряда, где перед зеркалом вертится моя подруга. Она одергивает подол платья из золотого ламе, тонко расшитого цветами. Шелковая материя туго облегает пышные формы; Софи надевает на шею связку золотых цепочек, которые струятся по глубокому V-образному вырезу в ложбинку декольте. Она воплощение сексуальности и не боится открыто демонстрировать это.
— Дошао цянь?[34] — интересуется Софи у продавца. — Что? — взрывается она, когда тот называет цену. — Тай гуй![35]
Я, разинув рот, наблюдаю, как плутовка разыгрывает представление, достойное «Оскара»: она торгуется, жестикулирует, чуть ли не ударяется в слезы и наконец сбивает цену платья втрое, а довольный продавец хлопает в ладоши.
— Вот это да, — шепчу я, пока платье заворачивают в газету.
Софи шикает на меня.
— Он не остался внакладе, — шепчет подруга и исчезает в магазине, увешанном пальто Burberry.
Я снимаю с вешалки черное коктейльное платье и прикладываю к себе. Мое лицо в зеркале мрачнеет. Я выгляжу так, будто собралась на похороны. Даже на расстоянии в семь тысяч миль мама снова превращает меня в маленькую девочку, а вот Софи будет выглядеть так, как и должна выглядеть восемнадцатилетняя красотка, сбегающая в ночной клуб.
На улице гудит клаксон. Я выгладываю из магазина и вижу серебристый БМВ с тонированными стеклами, с трудом прокладывающий дорогу в толпе пешеходов, чтобы притормозить у тротуара. К моему удивлению, с заднего сиденья вылезает уже знакомый мне молодой человек в черной рубашке. На лицо ему падают волнистые черные волосы, в мочке уха сверкает опаловая серьга. Это же парень, развлекавшийся с девушкой в розовом, — Ксавье! ВИП-сосед Рика.
Я тихонько исчезаю из поля его зрения и приникаю к щели между двумя виниловыми лентами шторы, через которую наблюдаю, как Ксавье, вылезающего из машины, внезапно останавливают. Похожий на него мужчина, сидящий в салоне, дергает парня за руку. Видимо, это его отец. Значит, он живет здесь?
Они начинают громко и ожесточенно переругиваться на китайском, заставляя нескольких туристов торопливо прошмыгнуть мимо. Я узнаю одно слово, сказанное отцом Ксавье, только потому, что в детстве мои двоюродные братья вечно обзывали им друг друга: байчи. Идиот. Ксавье показывает средний палец, выскакивает из машины и хлопает дверью. Серебристое авто с визгом отъезжает.
Я отступаю еще дальше, потрясенная силой их гнева. Фигура Ксавье, смотрящего вслед машине, — воплощение ярости: руки по швам, кулаки сжаты. На щеке горит красноватое пятно — синяк? Неужели отец его ударил? Неважно, чего требует строгий родитель — хорошей успеваемости, беспрекословного послушания или раболепной сыновней почтительности. Ксавье не согласен покорно подчиняться, как Эвер Ван. Он сопротивляется. Поможет ли? Да и возможно ли это вообще?
В памяти всплывает Дэн — моя первая настоящая любовь. Он сидел сзади меня на уроке химии в одиннадцатом классе и был единственным двенадцатиклассником[36] а Уилл Мэтьюз называл его идиотом. Дэн одолжил мне карандаш, потом я одолжила ему карандаш, и мы начали вместе делать лабораторные, ломая голову над учительскими каракулями на доске. Дэн мучился с расчетами растворимости и попросил помочь ему.
— Конечно. — Я, танцуя, подбежала к фонтанчику для промывания глаз. — Хочешь, приходи ко мне домой.
Тогда я была сама невинность.
Когда на пороге появился Дэн — веснушчатый голубоглазый детина на полголовы выше папы — и спросил меня, у моего бедного родителя отвисла челюсть. Пока мы за кофейным столиком занимались химией, папа нервно нависал над нами, шелестя газетой и оглушительно сморкаясь.
Дэн приходил еще дважды по вторникам. Он вовсе не был идиотом и здорово шарил в мировой истории. Просто его мозг не был создан для вычислений и расчетов. Видимо, я слишком много улыбалась, пока Дэн сидел у меня. И слишком громко хохотала, когда он играл в «точки», соединяя моей ручкой веснушки у себя на руке. Когда мы ускользнули за сарай на заднем дворе и Дэн обнял меня за талию, нам удалось уединиться всего на пять минут, прежде чем мама набросилась на нас, точно разъяренный бык, со всей дури лупя обоих: «Как тебе не стыдно?» Ее крики долго еще звучали у меня ушах после того, как Дэн задал стрекача.
На следующий день я опрометью ворвалась в класс, чтобы разыскать его и все объяснить. Но когда я пришла, он уже освобождал свою парту позади моей. «Прости, Эвер, — пробормотал Дэн. — Не стану я заморачиваться». Прежде чем я раскрыла рот, он ретировался на заднюю парту. А после занятий сбежал, прежде чем я успела до него добраться. По мере того, как дни складывались в недели, я теряла мужество, необходимое для разговора. Дэн одолжил мне карандаш, когда я попросила, но больше никогда не просил мой, и, если бы он не начал встречаться с Меган, мы стали бы совсем чужими и я не посмела бы даже поздравить его с окончанием школы.
Я резко возвращаюсь в настоящее. На обочине дороги стоит Ксавье с поникшими плечами. В этом парне, смотрящем вслед шикарной отцовской машине, есть что-то беззащитное, почти по-детски одинокое. Он сует руки в карманы и уходит в толпу, шарахаясь от семейства, сосущего через соломинки молоко из свежих кокосов. Людская масса смыкается за ним, как театральный занавес.
Чтобы не растерять остатки мужества, я возвращаюсь в магазин напротив и дотрагиваюсь до плеча продавца.