— Сначала ты. Обещаю, что не буду смотреть.
Сквозь освещенную свечой темноту я чувствую, что он улыбается. Мои опасения уступают место волнению: я здесь, с ним. Быть может, борьба с бедами этого мира отчасти заключается в том, чтобы наслаждаться счастьем здесь и сейчас.
Рик поворачивается ко мне спиной и изучает три душевые лейки, нависшие над тремя каменными табуретами, а я в это время раздеваюсь и погружаюсь в соблазнительно шелковистые воды. Они обдают меня восхитительным жаром. Мои босые ноги скользят по гладким камням, я захожу в воду по плечи и нащупываю подводный выступ, чтобы сесть. Бамбуковые стены и закрытые двери отгораживают нас от всего мира.
— М-м-м… — стону я. — Давай останемся здесь навсегда.
Рик входит ко мне в воду. Его рука скользит по моей. Я стараюсь не думать о его обнаженной груди, о твердых мышцах живота. О нашей невидимой наготе и о том, что между нами нет ничего, кроме воды.
— Мы впервые наедине с тех пор, как ты вернулся из Гонконга.
— Но мы же пробыли вдвоем три минуты в моей комнате? Надо было остаться там. И зачем только я потащил тебя в поместье Линь?
— Потому что это главная фишка Тайбэя, — поддразниваю его я.
— Точно. — Рик погружается в воду до самого подбородка. В его голосе появляется лукавство: — Знаешь, в некоторых онсэнах[105] половые отличия упразднены. Просто для ясности. Хотя раздельное купание в источниках существовало с тех пор, как реставрация Мэйдзи[106] открыла Японию для Запада.
— Откуда ты так много знаешь, чудо-мальчик?
— Разве? Наверное, много читал. Всё подряд.
И помню уйму всякой бесполезной ерунды.
— Не бесполезной. — Я брызгаю на него водой. — То есть теоретически, профессор У, если бы два человека вздумали заниматься тут запрещенной деятельностью, они бы бросили вызов вековой традиции?
— Да, традиции уже сто тридцать лет. Это считалось бы серьезным нарушением правил.
— Какая жалость!
Лунный свет выхватывает его озорную улыбку, Рик поворачивается ко мне и отводит мои волосы за плечо. Наматывает прядь себе на пальцы.
— Это отстой, что я одержим твоими волосами?
— Я и не знала, что ты ими одержим.
— Они не просто черные. Они иссиня-каштаново-рыжеватые. И в лунном свете слегка серебрятся.
— Как бы ты относился ко мне, если бы я была лысой?
Рик целует меня в лоб:
— Сдается мне, у тебя есть и другие достоинства. Весьма значительные. Например, плечи. — Его рука скользит по обнаженной коже моего плеча. — Или шея.
Я мягко отталкиваю его:
— А вдруг я попаду в аварию и покалечусь? Или свихнусь? Это не болезненные фантазии — я просто пытаюсь быть реалисткой. В жизни все так шатко.
Рик обвивает рукой мою талию и притягивает меня к себе, пока я не натыкаюсь бедром на его колено.
— Помнишь, я говорил, что не имеет значения, когда это случится? Но ты здесь. Словно наконец появилась, хоть я и не подозревал, что ищу тебя. — Его голос серьезнеет. — Быть может, некоторым людям суждено стать частью нашей жизни. Мы не вольны выбирать, когда им возникнуть на нашем пути. И не вольны управлять тем, что может снова забрать их у нас. Потеряй я возможность общаться с тобой, — его губы касаются кончика моего носа и замирают, — та часть моей души, которая нуждается в этом, умерла бы.
Я целую его. Руки любимого смыкаются вокруг меня, с силой обхватывают мою спину. Мои губы раздвинуты и упиваются его горячим ртом и языком с привкусом мяты и слив. Я провожу рукой по его груди, ребрам, исследую это тело, этот мускулистый пресс. Твердые пальцы Рика скользят по моей влажной коже вниз, к талии, затем поднимаются, чтобы погрузиться в мои волосы и обхватить затылок. Я понятия не имею, сколько проходит времени, не замечаю, когда над головой высыпают звезды — их так много, что небо залито светом. Наконец, ошеломленные, мы отрываемся друг от друга, тяжело дыша.
— Почему мы не делали этого раньше? — лепечу я. — То ли еще будет, — томно, лениво откликается Рик. — Ты такой самодовольный.
— Угу.
Мы погружаемся в воду еще ниже, кладем головы на бортик и слушаем тихое пение сверчков в ночи. Я хочу, чтобы этот жаркий миг длился вечно.
Но одна мысль, с ужина не дававшая мне покоя, жалом вонзается в мозг. В голове что-то перещелкивает, и я с мягким всплеском сажусь.
— Как ты назвал это место?
— Горячие источники? — Рик поворачивается и смотрит на меня, его затылок по-прежнему покоится на бортике.
— Ты употребил другое слово. Японское.
— Онсэн.
— Это то, что искал тот турист!
Он неправильно произнес: «Мы ищем онсе». И сорвался на Мэйхуа в тот самый момент, когда ее родители спасались от наводнения. У меня в горле встает комок. Я не могу понять, почему мне так грустно оттого, что турист совершил двойную оплошность.
— Что случилось? — Рик встревоженно садится. — Я тебя обидел?
— Нет. Ее родители… — К моему ужасу, у меня вырывается рыдание. — Мои родители…
— Иди, иди же сюда.
Рик прижимает меня к груди, и я реву.
— Мне так жаль, — бормочу я между двумя всхлипами. — Я не знаю, что со мной не так. Это наша единственная ночь, а я занимаюсь тем, что повышаю содержание соли в источниках.
Его смех эхом отражается от воды:
— Ты неподражаема, Эвер! Не волнуйся. Ночь все еще наша. — Рик целует меня в макушку, потом в щеку. — О чем ты вообще говоришь?
Я кладу голову на плечо любимому. Мне не хочется его обременять, он и так уже столько вынес ради Дженны. Но это же Рик — сильный, надежный. Наверное, это нормально — полагаться на него. Я пытаюсь собраться с мыслями, понять, что меня беспокоит, и не только сегодня, но и в течение стольких ночей.
— Моему папе пятьдесят пять. Он старше, чем большинство родителей моих друзей. До девяти лет у него не было обуви. Мать кормила его лапшой с кусочками мяса, потому что семья не могла позволить себе большего. Когда папа впервые очутился в Америке, он без устали восхищался дорогами, потому что раньше видел только грязные проселки. Когда я в детстве выплевывала мясо, он его доедал, чтобы белок не пропадал напрасно. Теперь Азия отстроилась, а в Штатах родителей донимают иммиграционные службы, они едят высохшую питтайю, и мама продала ожерелье, чтобы отправить меня сюда изучать китайскую культуру. Каждый раз, когда я подвожу родителей, я словно плюю им в лицо, как тот турист. Терпеть не могу, когда папа с мамой напоминают мне об этом, но они дейстительно страдали. Как семья Мэйхуа. И никого это не волнует. А сегодня вечером Софи сказала, что я могу стать главным хирургом — представляешь, что это будет значить для моего отца? Толкая каталку в Кливлендской клинике, он мечтает о великих свершениях ^однажды даже навернулся, упал в лужу на полу. Надежда на нас помогает ему держаться. Но у меня нет таких устремлений. И однажды я подумала: «Что, если я не стану врачом? Что, если вместо этого я буду танцовщицей?» Но даже мысль об этом — предательство по отношению к родителям.
Рик расправляет мои мокрые волосы нежными, успокаивающими движениями.
— Думаешь, они хотят, чтобы ты была несчастна?
Как бы я ни злилась, я никогда не сомневалась, что родители желают мне лучшего. Учебник молекулярной биологии предназначался для моего будущего. И моего счастья.
— Нет, — признаюсь я и устремляю взгляд к незримому горизонту. — Но я не могу найти с ними общий язык. Будь они американцами, может, и нашла бы, как Меган со своими родителями. Будь я китаянкой, наверное, хотела бы того же, что и они, — как мои двоюродные братья в Китае. Папе и маме неведомы американские заморочки с индивидуализмом и самореализацией. Они в семи тысячах миль от нас, но даже если мы находимся в одной комнате и говорим на одном языке, эти семь тысяч миль никуда не деваются. Между нами гигантская пропасть.
— В моей семье все наоборот. — Большой палец Рика скользит по моему бедру и исчезает. — Они оказались правы насчет Дженны. А я их не слышал. Не хотел. Если бы хотел — наверное, помог бы ей намного быстрее. — Он утыкается носом мне в волосы за ухом, вдыхая мой запах. — Может, я не чувствовал бы себя сейчас таким виноватым.