Театр наполнен разнообразными звуками: стучат колесики китайских барабанов, которые катят Спенсер и Бенджи, поцокивают каблуками мои танцовщицы, кружась в кокетливых, ладно сидящих нарядах изумрудного, сапфирового, топазового цветов.
Потертости и царапины, оставленные на полу сцены прошлыми представлениями, покрывает свежий слой воска. Я стою в центре, и мне чудится, что до каждой кулисы целая миля. Надо мной сливаются лучи шести прожекторов, ассистент режиссера, весь в черном, выкрикивает указания из аппаратной в глубине зала. Софи договорилась с театром, что все действо будет снято на видео.
Передо мной — три яруса из почти полутора тысяч обитых бархатом кресел; здесь танцевал Мариинский балет, исполнялись бродвейские шоу, играл на виолончели Йо-Йо Ма. Это должно вдохновлять. Наступил величайший вечер в моей танцевальной карьере, и все же я чувствую такую боль, словно меня раздавило рухнувшим мостом.
По пути к микрофону Софи хватает меня за руку: — Он придет, или я лично спущу с него шкуру.
На обратном пути в Тайбэй я сидела в автобусе одна. Рик поехал с Дженной — она его не отпустила. Он позвонил ее бабушке и дедушке в Гонконг и попросил приехать, но до тех пор боится оставлять ее одну. Эгоистичная часть меня хотела вцепиться в него так же крепко: «Не уходи. Ты мне тоже нужен», потребовать, чтобы Рик проявил жесткость: Меган всегда убеждала меня быть жесткой с родителями. Однако в глубине души я знаю, что, если Рик хочет стать свободным, он должен сам отпустить Дженну. И все же беспрестанно возвращаюсь к тем многочасовым разговорам, которые они, должно быть, вели по дороге в Тайбэй. Прошлой ночью эти двое остановились в «Гранд-отеле»; Рик внес сумку Дженны в роскошный вестибюль с красной ковровой дорожкой и колоннами. Может, она снова пыталась его поцеловать. И на них нахлынули воспоминания о годах, проведенных вместе. И Рик понял, что нельзя оставить того, для кого ты — дыхание и жизнь.
Или, что еще хуже, если он бросит Дженну против ее воли, не придется ли ему всю жизнь опровергать потребность в ролях старшего сына старшего сына старшего сына, старшего брата и бойфренда?
Я должна верить, что в нашем мире есть порядок, даже если мы его не усматриваем, и что первичный замысел был неплох. Человек создан не для того, чтобы тащить на себе другого человека. Рик и это лето дали мне мужество взять на себя ответственность за собственное будущее. Я могу лишь надеяться, что сделала то же самое для него. И если Рик выберет Дженну, то этим летом решается их судьба, а не наша.
— А Рик придет? — осведомляется Дебра, когда на генеральной репетиции вместо палочного боя я исполняю соло.
— Непременно, — говорю я. — Он обещал.
Девушки переглядываются. Возможно, Дебра была права, мне с самого начала не стоило приглашать Рика участвовать в танце и тем более выстраивать номер вокруг сражения на посохах. Но мне это нравится. Я обожаю наш с Риком поединок. Если не делать то, что нравится, тогда в чем смысл?
— Он непременно придет, — повторяю я. — Продолжим. С порядком выступлений разобрались. Давайте посмотрим, нужна ли помощь аукционистам.
* * *
В залитом солнцем внутреннем дворике театра девушки с библейского факультатива Лины застилают белыми скатертями прямоугольные столы и размещают две дюжины мольбертов, привезенных тетей Софи. Другие ребята выставляют на стол для угощений накрытые пленкой блюда с мочи, няньгао и другими лакомствами с цзяньтаньских кулинарных факультативов.
Софи забирает три мольберта для работ Ксавье. На первый она ставит рисунок с изображением двух драконьих лодок на реке Цзилун, поворачивая его к свету.
— До чего же он талантливый, — вздыхает моя подруга. — Я была такой дурой, Эвер.
У меня в горле набухает комок.
— Не ты одна.
Появляется Ксавье в черной шелковой рубашке, с длинным рулоном бумаги под мышкой. Его волнистые волосы зачесаны за уши.
— Привет, девчонки! Я принес эскиз настенной росписи.
Ксавье замечает свои работы, и на его скулах играют желваки: я опасаюсь, что он попросит нас снять их. Или уйдет.
Затем он поправляет на мольберте лист с тремя стариками в черных шляпах, который Софи по своему усмотрению назвала просто «Три старика».
— Когда ты их так расставляешь, кажется, будто это работы настоящего художника.
— Это и есть работы настоящего художника. — Я подхожу к нему. — Но ты их не подписал.
Его непроницаемые глаза встречаются с моими. — Если кто-то их и купит, то лишь я сам.
* * *
Ксавье и Софи прикрепляют эскиз росписи на задник сцены. Это коллаж из событий цзяньтаньской смены, между сценками извивается гибкий зеленый китайский дракон. Пятиарочные ворота Национального дворца-музея. Золотая урна с дымящимися ароматическими палочками. Толпа, танцующая под стробоскопами. Китайские иероглифы, искусно вписанные в очертания озера Зинтун в виде солнца и луны[110]. Слияние двух потоков, голубого и серого, в ущелье Тароко: голубой наводнен китайско-американской молодежью, серый кишит черноволосой публикой всех возрастов.
— Аллегория, — поясняет Ксавье, касаясь меня локтем — я остановилась перед последним сюжетом. — Это все мы.
Я наклоняю голову, читая по картине без слов. Мы прорубаем собственный путь сквозь скалу, пока не сливаемся с более широкой рекой жизни. Изображенный поток причиняет мне страдания, но он же залечивает рану — как и полагается искусству.
— Это великолепно. — От восторга у меня перехватывает горло. — Мне очень нравится.
Ксавье протягивает маленький рулон, перевязанный коричневой лентой:
— Ты просила не рисовать тебя, но я подумал, что против этого ты возражать не будешь.
— О!
Я разворачиваю рулон и рассматриваю пять рисунков: мы с Риком сидим вдвоем на оранжевом камне в ущелье Тароко; Рик и я на фоне огней вечернего рынка; наш поединок на границе Национального парка Кэньдин; я хохочу, запрокинув голову.
И последний рисунок: мы с Софи сидим на берегу озера Зинтун, моя подруга склонилась над планшетом, я обхватила колени руками. В ту минуту мы говорили о Ксавье.
— Ты была права. Во многом. — Ксавье дотрагивается до крошечного посоха бо в моей нарисованной руке: — Вот на что похоже счастье.
К нам подходит Софи:
— Я продам твой эскиз росписи с аукциона в последнюю очередь.
— Анонимно, — предупреждает Ксавье. — Скажешь, что его написал один из учеников.
— Конечно, — соглашается Софи и ахает, увидев рисунок, где мы с ней вдвоем: — Как красиво!
— Цвета! — Я ощущаю болезненный комок в горле, наконец-то избавившись от стольких тайных горестей. — Я никогда не видела таких удивительных цветов.
* * *
За кулисами, в увешанной зеркалами гримерке, я переодеваюсь в рубиновое платье. Короткие рукава почти полностью открывают руки, черный пояс, завязанный сбоку, подчеркивает талию. Подол скромно прикрывает колени, но шелк липнет к телу. Взглянув на свое отражение, я инстинктивно начинаю горбиться, чтобы скрыть женственные изгибы тела. Но тут же заставляю себя распрямиться. И все же, когда убираю свою одежду в сумку, у меня сосет под ложечкой при мысли о том, что ко мне будут прикованы взгляды всех цзяньтаньцев. Из сумки выпадает фотография — та самая, что вернул мне Ксавье. Я привычно вздрагиваю, но впервые позволяю себе рассмотреть снимок.
И вдруг невероятный сюрприз — оказывается, все гораздо лучше, чем я опасалась! Правильный свет лестным образом подчеркнул мои скулы, балетный изгиб шеи, хорошую осанку. Я по-прежнему предпочитаю броситься под рикшу, лишь бы эти снимки не разошлись по рукам, но больше не испытываю унижения при виде собственного тела.
Входит Софи и открывает перед зеркалом свою косметичку.
— На улице дым коромыслом, — сообщает она.
Я выглядываю в окно. У пятиарочных ворот на площади Свободы в ожидании толчется народ. Огромная толпа запрудила улицу. Заслон полицейских в синей форме сгоняет людей с проезжей части на противоположный тротуар. Машины и мотоциклы, сигналя, прокладывают себе путь, словно газонокосилки по заросшей лужайке.