— М-м… Из Огайо.
Разве азиаты не должны быть сдержанными? А Софи такая общительная! И вся сверкает. Солнечный свет отражается от трех сережек на мочке ее левого уха, с которыми не сравнятся мои скромные «гвоздики». Мне уже чудится, что Софи — этакая смесь Меган и Перл.
— Круто! — отзывается Софи и кладет локоть на плечо Рика, как на большую подушку. Этот парень с его широким выпуклым лбом и небольшим носом смахивает на моего двоюродного брата, хотя у Рика глаза янтарные, а не карие, ближе к цвету его кожи. Кого он мне напоминает? Наушники, буйная шевелюра, атлетическое телосложение… Между Софи и Риком есть некоторое сходство. Форма глаз, пухлые губы.
— Вы, ребята, не родственники?
— Он мой двоюродный брат, — подтверждает Софи, и я не могу не позавидовать всем преимуществам, которые, по-видимому, дает наличие привлекательного кузена-ровесника: к твоим услугам всегда компания его друзей, а также жилетка, в которую можно выплакать любовные горести. — Мы учились в одной школе. Я была в команде чирлидеров, а теперь поступила в Дартмут.
— О, круто… Я занимаюсь танцами: чирлидингом и балетом.
— Отпад! А Рик поступил в Йель, — премило мотает головой Софи, — чтобы играть в футбол. — Она гладит брата по плечу и притворно ликует: — Гип-гип-ура!
— Перестань, Софи. — Рик откидывается на спинку сиденья, еще сильнее хмурится и глядит в окно. — Мы угодили в пробку.
— Сдаюсь, — вздыхает девушка. — Даже я с трудом выношу твою хандру.
Погодите-ка…
Йель. Футбол. У.
— Так это ты! — выпаливаю я.
— Что? — хмурится Рик.
Когда мне было девять лет, папа показал мне фотографию в «Уорлд джорнал»: тощий китайский паренек, родившийся всего на пять дней позже меня, с густыми бровями, которые теперь украшают лоб моего соседа по автобусу. У Куаньмин (Куаньмин значит «яркий свет», фамилия идет в начале) из Нью-Джерси выиграл Национальный конкурс орфографии[13], в то время как я, получившая в четвертом классе серебряную медаль, даже не знала, что существуют следующие туры. «Может, тебе стоит больше работать над правописанием», — намекнула мама.
Когда нам исполнилось двенадцать, У Куаньмин дебютировал с фортепианным выступлением в Линкольн-центре. «Тебе надо больше заниматься! Усерднее!»
В четырнадцать лет У Куаньмин взял первый приз на Научной ярмарке «Гугл» за какой-то алгоритм машинного обучения. «Разве ты поступишь в медицинский институт с четверкой по биологии?» Мы прожили на этой земле одинаковое количество лет, а он достиг вчетверо больше меня.
«У него нет души», — утешала я себя. Куаньмин как по команде изрыгает математические формулы. Его пальцы распухли, как сосиски, оттого что мама лупила по ним палочками для еды, пока они лежали на клавиатуре.
Только однажды я перестала желать, чтобы чудо-мальчика поразило молнией, — когда он бросил пианино, чтобы полировать футбольную скамейку запасных на первом курсе. Газета «Уорлд джорнал» встревожилась, мои родители пали духом. «Кем он себя возомнил, Томом Брэйди? Неужто и в колледж не пойдет?»
Я ликовала. В кои-то веки Куаньмин свернул с пути, предначертанного для отпрыска иммигрантов из Азии! Сидеть на скамье запасных, по меркам «Уорлд джорнал», — пустая трата времени. Династии Куаньмин пришел конец, и я больше никогда не наткнусь на вырезку последней статьи о нем, положенную мне на подушку.
Но потом чудо-мальчика завербовали раннинбеком[14] в Йельскую футбольную команду — не лучшую, но разве читательскую аудиторию «Уорлд джорнал» это волновало? Ведь это Йель! Куаньмин снова взлетел до небес в глазах моих родителей и резко упал в моих. Другой вундеркинд со страниц «Уорлд джорнал», которого я помню весьма смутно, покончил с собой. Его скорбящие родители увековечили память о сыне биографией на целый газетный разворот.
— Что? — повторяет чудо-мальчик.
Вот он, во плоти — главное мерило моей жизни, до которого я так и не дотянула.
— Ничего, — отвечаю я, и чудо-мальчик хмурится еще сильнее.
— Эвер. Никогда не слышала такого имени, — меняет тему Софи. — Это что, прозвище?
— Уменьшительное от Эверетт. — Мне до жути хочется, чтобы чудо-мальчик не сидел между нами, тряся рукой и ногой и доводя меня до белого каления.
Софи озадаченно морщит лоб:
— Разве Эверетт не…
— Хочешь поменяться местами? — обрывает ее чудо-мальчик, отпрянув от меня.
Софи поднимает бровь. Я краснею. От меня что, воняет?
— Через пять минут мы уже будем в лагере. Уймись. Бедная Эвер решит, что ты все время такой.
Чудо-мальчик засовывает телефон в карман и сжимает кулак, отчего на его загорелой руке проступают вены. Интересно, чего он такой дерганый?
Вздохнув, Софи снова поворачивается ко мне:
— Значит, Эверетт…
— Да, мужское имя. — Я заливаюсь густым румянцем и смущаюсь вдвое сильнее, чем обычно. Мне не хочется продолжать разговор о чудо-мальчике, чтобы не раздражать его. — Мои родители этого не знали.
На это мне чаще всего отвечают: «Как они могли не знать?»
Чудо-мальчик смотрит на меня:
— Видимо, Эверетт звучало похоже на Бернадетт или Джульетт. Вполне естественная ошибка.
Я ошеломлена. Он понял! Иногда вещи, которые кажутся элементарными (например, чем мужское имя отличается от женского или почему твоя самооценка оказывается под угрозой, когда подводишь своих родителей), в действительности таковыми не являются, если растешь в семье, подобной моей.
— Да, — отвечаю я.
Правда, от этого мое имя не перестает быть проклятием моей жизни.
— А что оно вообще значит? — спрашивает Рик.
Почему меня так завораживает щетина на его подбородке?
— «Храбрый, как кабан». Учти, не я его выбирала.
— Эвер Храбрый Кабан. А мне нравится, — говорит Рик.
Не удержавшись, я тихонько фыркаю. Не может быть, чтобы ему нравилось.
— Нет, правда. Куда лучше, чем мое имя. Меня назвали в честь Фридриха из «Звуков музыки». А мою младшую сестру — Лизль.
Я поджимаю губы и соглашаюсь:
— Прикольно.
— Ничего прикольного, — стонет бедняга. — Нам раз сто пришлось пересмотреть этот фильм, и каждый раз родители сообщали: «Вот в честь кого вас назвали!» Мою сестру это так достало, что год назад, в пятом классе, она сменила имя на Шелли.
Я не могу удержаться от улыбки:
— Она чем-то похожа на мою сестренку.
Семья, которая выбирает имена из стародавнего, но симпатичного мюзикла, — такого я от чудо-мальчика не ожидала.
Рик смотрит в лобовое стекло, по-прежнему тряся коленом и ковыряя подушечки пальцев, снова утомленный — как будто этот разговор ему смертельно наскучил.
Что ж, прекрасно. Я тоже отворачиваюсь к окну, лицо мое пылает. Мир кажется раздражающе чуждым, словно я очутилась в параллельной вселенной, кишащей странными квадратными автомобилями, продолговатыми уличными знаками и ограничителями скорости, указанными в километрах и китайских иероглифах. Затем мы по эстакаде въезжаем на лесистые горы. Сквозь листву виднеются мятно-оранжевые пагоды: квадратные ярусные крыши с расширяющимися, как ласточкины хвосты, углами, сложенные в башни: чем ближе к вершине, тем плотнее. Вроде моей любимой шкатулки, привезенной папой из поездки в Сингапур, только увеличенной до размеров здания.
Сдается мне, Тотошка, я больше не в Огайо…[15], и мне нелегко разобраться, какие чувства это во мне вызывает. Я до сих пор сбита с толку, ошарашена, но и заинтригована.
— Аймэй, ни сюйяо тин сялай цзо шэнмэ ма? — говорит Лихань.
— Я… э-э… простите, не понимаю…
— Он спрашивает, не нужно ли тебе заехать в какой-нибудь магазин, — переводит чудо-мальчик.
Я краснею. Мне не нужна помощь Рика.
— О… э-э… нет. Не нужно. И еще: я Эвер. Никто не зовет меня Аймэй.
Чудо-мальчик на беглом китайском передает вожатому мой ответ и кое-что еще в придачу. Он даже сменил тон и обращается к Лиханю как к пожилому человеку — более почтительно и вежливо. Иначе и быть не может. Наверное, Вселенная жестоко подшутила надо мной, устроив так, чтобы в этом путешествии, навязанном мне родителями, я тут же нарвалась на их идеал.