Из-за занавеса появляется Софи, сдирая с ноги сначала одну туфлю на шпильке, потом вторую. Она подбрасывает планшет в воздух и воздевает руки к небу:
— Пятнадцать тысяч!
Я обнимаю подругу за шею:
— Неплохо для девушки без таланта!
— Гарвардская школа бизнеса, я иду!
Ксавье поднимается к нам за сцену, как обычно, засунув большой палец в карман. Но его глаза озарены новым светом. Он, точно веером, обмахивается пачкой визитных карточек.
— Коллекционеры — и мой отец! — Ксавье недоверчиво мотает головой. — Когда-нибудь я все ему расскажу.
— Я рада. — Яс воодушевлением пожимаю ему руку. — Ужасно рада.
Софи перебирает визитки.
— Этого парня на фиг. — Она сминает карточку. — Моя тетя его знает. Мошенник. А вот эти двое, — Софи снова вкладывает визитки в руку Ксавье, — мировые ребята.
Оправившись от удивления, Ксавье растягивает рот в улыбке:
— Спасибо.
И они вдвоем направляются через сцену к Дра-конше. Софи-командирша сегодня взяла верх над Софи-красоткой, но я рада, что в ней уживается и одно, и другое. Мы сильные. Мы можем быть кем угодно: дочерьми, сыновьями, матерями, отцами, гражданами, людьми. Сегодня вечером мы доказали это Тайбэю. А в будущем докажем всему миру.
Мне на плечо ложится знакомая рука. Я накрываю ее своей ладонью и оборачиваюсь.
— Мы сделали хорошее дело, — улыбается Рик.
— Так и есть, — улыбаюсь я ему в ответ, а потом замечаю папу, съезжающего со сценического подъ-емника в кресле-каталке.
— Подожди, Рик. Привет, пап!
Я приближаюсь. Подъезжая ко мне, папа всплескивает руками:
— Эвер, твое плечо! Когда я увидел, что ты выходишь на сцену, несмотря на лодыжку…
— Я должна была это сделать.
— Ты могла навечно остаться инвалидом!
Папа протягивает руку к моей лодыжке, и я кладу ее ему на колени. Он ощупывает щиколотку опытными пальцами, затем отпускает и привстает, чтобы осмотреть мне руку. Плечо болит, но не сильно, и папа в конце концов снова опускается в кресло.
— Тебе нужно дать отдых руке и лодыжке на месяц, не меньше.
— Хорошо, — обещаю я совершенно искренне. Существуют же очевидные правила.
Папа берет мою руку в ладони:
Ты была великолепна. Какая же ты красавица! Может, научишь меня вращать эту палку, когда вернемся домой? Я видел такое в фильме про кун-фу.
У меня в горле набухает комок:
— Непременно.
На заднем плане маячит Рик. Я переплетаю наши пальцы и выталкиваю его вперед. Папа широко распахивает глаза, и я спрашиваю себя: сколько еще сюрпризов он сможет вынести сегодня? Но у меня в запасе остался всего один.
— Пап, — улыбаюсь я. — Помнишь чудо-мальчика?
Эпилог
Тайбэйский международный аэропорт Таоюань забит тысячами путешественников, однако на этот раз столпотворение кажется мне дружелюбным, а не пугающим. В Тайбэе есть вещи, по которым я точно не буду скучать: прорва мопедов, липкая духота, но я полюбила здешних людей, вечерний рынок, вездесущую уличную еду. Мне будет не хватать чудесных друзей, появившихся у меня на «Корабле любви», и я счастлива, что наша дружба продолжается. Я буду скучать по раскрепощенному общению, хотя, наверное, не создана для него.
Что касается китайского, то я по-новому оценила двуязычие своих родителей. Я до сих пор способна прочитать не больше нескольких десятков иероглифов. Но вывески, названия газет, журналов больше не кажутся мне случайными символами. Они полны смысла: двери, глаза, руки, люди, мясо, вода, сердца, алебарда, земля, дождь, лес, солнца и луны, дерево, огонь, сила, золото, голубь. На данный момент мне достаточно знать, что в этом есть смысл.
Я иду рядом с папой, едущим в кресле-каталке, и кладу руку ему на плечо, что ново для нас обоих. Он кладет свою руку поверх моей и улыбается:
— Готова ехать домой?
— Готова.
* * *
Я привожу посох бо и для Перл, чтобы мы могли практиковаться втроем, вместе с папой, и удивляю маму маленькой пурпурной питтайей, которую тайком пронесла в чемодане, засунув в две пары носков. Таможенники годами третировали нас на границе, и я решила, что с них причитается. Мамино обычно суровое лицо смягчается:
— Эвер, это мой…
— Любимый фрукт. Знаю, — улыбаюсь я. Не жемчужное ожерелье, конечно, но, по крайней мере, я показываю, что не забыла о ней.
Через несколько недель после моего возвращения домой, после окончания джетлага, и радостной встречи с Меган и Дэном, и телефонного разговора с Мэйхуа, который мы полностью проводим на китайском (благодаря нам она снова вернулась в университет), я завариваю чайник красного улуна и ставлю на кухонный стол три чашки:
— Мам, пап! Мы можем поговорить?
Мама, сидящая за обеденным столом, поднимает глаза от стопки счетов. Папа закрывает газету, снимает очки, протирает их краем рубашки и снова подносит к лицу.
Этим летом много чего произошло впервые; я в первый раз попросила родителей обсудить мои собственные новости. В последние месяцы я разочаровывала их по мелочам, хотя они никогда не узнают и половины. Временами я разочаровывала и себя, однако уцелела. И вот теперь у меня для них наготове самое серьезное из разочарований. Я сажусь напротив и начинаю:
— Я много думала на Тайване. Вам будет нелегко это услышать, но в сентябре я не пойду в Северо-Западный университет.
Папа снова снимает очки. Мама ставит на стол чашку с чаем.
— Эверетт…
— Пожалуйста, выслушайте меня. Я не хочу быть врачом. В глубине души я всегда это знала, но боялась признаться, — улыбаюсь я. — При виде крови у меня кружится голова. Не лучшее качество для начинающего медика.
— Это не должно тебя останавливать, — протестует папа, но я накрываю его руку своей:
— Я могла бы справиться с собой — ты меня так воспитал. Настоящая причина в том, — я делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться, — что я хочу танцевать. Ставить танцы. И у меня это хорошо получается. Я собираюсь сделать перерыв и поработать в студии Зиглера преподавателем, а на следующий год буду поступать в школу танца и оформлю заявку на стипендию. У меня есть съемки номера, который я поставила на Тайване, их можно использовать как преимущество при поступлении.
— В танцах карьеры не сделаешь, — звенящим, как утренний воздух, голосом возражает мама. — Начинать все сначала нецелесообразно. А вдруг ты не найдешь работу после школы танцев? Ни в один медицинский вуз тебя уже не возьмут. Нет, ты так много работала. Заканчивай медицинский и занимайся танцами на досуге.
— Мам, ты меня не услышала, — говорю я. — Я не буду учиться медицине.
Я достаю конверт, который пришел сегодня по почте, и протягиваю родителям письмо из Северо-Западного. С приложенным к нему чеком.
— Летом соседка по комнате научила меня торговаться. Я попросила вернуть наш задаток.
Мама отодвигает в сторону стопку счетов и берет письмо. Поднимает на меня взгляд. Я с болью замечаю новые морщины в уголках глаз и на лбу. Они углубляются.
— Как глупо! — Мамины натруженные руки падают на стол, и она встает:-* Танцами сыт не будешь! Как ты можешь так поступать с нами? С отцом? Неужели ты настолько неблагодарная — после всего, что мы для тебя сделали?
— Пола… — начинает папа, но мама не слушает.
— Не для того мы ее растили. И от всего отказались ради нее. От всего!
Я сижу на месте как приклеенная, обхватив руками горячую кружку. В начале лета мамины слова надорвали бы мне душу. В середине я бы взвыла и объявила голодовку. Ныне от ее взгляда у меня екает в желудке, словно я лечу вниз на американских горках. Но я тут же взмываю на следующий перекат.
В случае необходимости я бы умерла за своих родных. Эмигрировала бы в чужую страну, бросила танцы и целыми днями разматывала пропитанные кровью бинты, чтобы обеспечить своей семье еду и кров. Но именно ради них мне не нужно этого делать. Я не должна становиться человеком, который толкает санитарную каталку, пропах антисептиком и мечтает оказаться в другом месте — там, где живет его душа.