– Перестаньте болтать! – прикрикнул первосвященник. – Отвечайте, да или нет. Ничего больше. Хотите в Голландию?
– Нет, не люблю голландцев... – начал я, решив рассказать подробно, почему я их не люблю.
Но рассказать мне не позволили.
– Плевать мне на то, любите вы голландцев или нет! – заорал первосвященник. – Это не наша забота. Любите вы их или нет, но отправитесь вы к голландцам. Во Франции вы бы устроились лучше всего, но вы не хотите туда. И Германия недостаточно хороша для вас. Тогда пойдете прямо в Голландию. Все, конец! Ради вас мы не станем перекраивать границы и заводить других соседей. Отправитесь в Голландию, и не смейте возражать! Радуйтесь, что так дешево отделались.
– Но я не хочу в Голландию.
– Заткнитесь! Вопрос решен. У вас есть деньги?
– Вы же обыскали меня. И ничего не нашли. Зачем вы это спрашиваете?
– Все ясно, – сказал первосвященник. И хлопнул кулаком об стол.
4
После обеда мы поехали на вокзал.
Два человека занимались мною, один из них был переводчиком.
Видимо, оба считали, что я никогда не ездил поездом, потому что ни на минуту не оставляли меня одного. Пока один брал билеты, второй еще раз тщательно проверил мои карманы, хотя после досмотра в полицейском участке даже вор не мог бы там ничего найти. Билет в руки мне не отдали. Может, боялись, что я тут же его перепродам. Учтиво сопроводили на перрон, ввели в купе. Я надеялся, что после этого они попрощаются, однако этого не произошло. Они сели на скамью и посадили меня между собой, чтобы я не выпрыгнул в окно. Я никогда не подозревал, что бельгийские полицейские так учтивы. Лично не могу ответить им тем же. Они дали мне сигарету. Мы закурили и поезд тронулся. Через какое-то время мы оказались в маленьком городке. Поначалу меня привели в полицейский участок, где мне пришлось сидеть на одной скамье с фараонами. Те, что привезли меня, рассказали длиннейшую историю. Остальные фараоны, я хотел сказать полицейские, смотрели на меня с огромным интересом, как на диковинный экземпляр, способный на все, даже на убийство. Вид у них был такой, что я подумал: наверное, они ждут палача. Ведь, судя по их виду, я совершил массу ужасных злодеяний, а в будущем способен был не только повторить их, но и превзойти.
Я не смеюсь, no, Sir. Я чувствовал, что положение очень серьезное. У меня не было корабельной книжки, я не имел паспорта, вообще никаких документов, а первосвященник не нашел моих снимков в своем альбоме. Окажись там моя фотография, он бы сразу понял, кто я. Это облегчило бы мое положение. А то, что я якобы отстал от «Тускалузы», мог придумать любой бродяга. У меня не было своего дома. Я не был членом какой-нибудь торговой палаты. В сущности я был никем. Зачем же кормить меня, заботиться, если в их стране своих бродяг полно? Если меня повесить, всем выйдет только облегчение. Так они, наверное, считали.
И как же я оказался прав!
Вот доказательство. Один из полицейских принес мне две пачки сигарет, видимо, последний дар бедному грешнику. Еще он дал мне спички и заговорил на ломаном английском языке, вполне, впрочем, дружелюбно: «Ничего страшного, малыш, не принимай это так близко к сердцу. Кури. Когда куришь, время тянется не так медленно. Нужно подождать, пока стемнеет, иначе у нас ничего не получится».
Ничего себе, ничего страшного! Меня собираются повесить, боятся, что при свете ничего не получится, а я еще не должен принимать это близко к сердцу. Хотел бы я посмотреть на человека, которому говорят: «Ничего страшного, подожди пока стемнеет, а потом мы тебя повесим». При свете они боялись встретить кого-то, кто мог бы меня узнать, это испортило бы весь номер. Но с другой стороны, чего вешать голову, если тебя все равно повесят? И я закурил подаренную сигарету, очень плохую, кстати, не имеющую никакого вкуса. Чистая солома, а не сигареты. Все равно мне не хотелось быть повешенным. Как выйти отсюда? Они так и толкутся вокруг меня. Всем интересно взглянуть на человека, которого скоро повесят. Противный народец. Хотел бы я знать, зачем мы им помогали в прошлой войне?
Чуть позднее я получил свой последний ужин.
Таких жадюг поискать. Это вот называется последней порцией приговоренного к смерти? Картофельный салат с кусочком ливерной колбасы и несколько пластиков хлеба, слегка помазанного маргарином. Хоть плачь! Нет, бельгийцы плохие люди, недоброжелательные, а меня ведь чуть не ранили, когда мы вытаскивали их из каши, которую они сами заварили в своей Европе. И каких денег нам это стоило!
– Говоришь, ты настоящий янки? – ухмыльнулся фараон, упорно называвший меня малышом. – Значит, ты не пьешь? У вас ведь сухой закон.
– Как это настоящий янки? – возмутился я. – Да пью, пью я вино! Любое вино пью, плевать мне на Америку!
– Я так и подумал, – ухмыльнулся фараон. – Весь этот ваш сухой закон – чистое дерьмо и бабьи штучки. Нечего вам делать. Позволяете командовать всяким суфражисткам. Мне, конечно, все равно, как вы к этому относитесь, но у нас здесь мужчины всегда остаются мужчинами.
Да, этот парень понимал толк в жизни. Такой человек видит дно сквозь самую мутную воду. Жалко, что он сделался фараоном. Впрочем, если бы он им не сделался, я никогда не увидел бы такую огромную кружку вина, которую он передо мной поставил. Сухой закон – это позор и грех, да услышит меня Господь. Наверное мы здорово в чем-то провинились, если придумали такую штуку.
В десять вечера виночерпий сказал:
– Пора, моряк. Следуйте за нами.
Не было смысла возражать. Конечно, я не хотел, чтобы меня повесили, но фараоны представляли закон. Прошло совсем немного времени, как «Тускалуза» бросила меня, а я уже никому не был нужен и меня собирались повесить. «Я – американец. Я не пойду с вами», – все-таки сказал я. Но фараоны засмеялись:
– Ха! Никакой ты не американец. А если американец, то докажи это. Покажи свою корабельную книжку. Или паспорт. Или удостоверение личности. Ничего такого у тебя нет? Вот видишь. Мы можем делать с тобой все, что хотим. Поднимайся!
Сопротивляться было бесполезно. Слева от меня шел весельчак, умевший говорить по-английски, а справа еще один, он по-английски не знал ни слова. Зато оба хорошо знали дорогу, потому что как только вышли из городка, тут же свернули в поле. А там было совсем темно, на разбитом шоссе мы часто спотыкались. Хотелось спросить, долго ли нам добираться до виселицы и почему она поставлена так далеко от городка, но, к счастью, довольно скоро мы вышли на ровный луг. Наверное, тут они и вершили свою незаконную расправу. Я уже собрался ударить первого из них и удрать, но меня схватили за руку:
– Все! Пришли. Здесь мы с тобой простимся.
Ужасно жить, зная, что это твоя последняя минута. Да и она уже заканчивалась. Горло у меня пересохло. Хотя бы глоток воды. Еще секунда и мне конец. Какое гадкое занятие: отправлять людей на тот свет. Разве мал выбор разных профессий? Почему они не выбрали что-то другое? Почему непременно надо становиться палачами? Никогда я не чувствовал так сильно, как прекрасна жизнь. Чудесная, восхитительная, пусть даже ты остался один в чужом порту, а корыто твое ушлепало за линию горизонта. Плевать, что корабельная книжка осталась в кармане куртки. Жизнь прекрасна, какой бы мрачной нам ни казалась. Оказаться раздавленным червем под башмаком какого-то бельгийца! Да, я виноват, да, я не устоял перед искушением, нарушил сухой закон. Если бы поговорить сейчас с мистером Болстедом, предложившим американцам сухой закон, я быстро бы доказал ему, какое дерьмо он придумал. Это какую же злую жену надо иметь, чтобы придумать такое! Одно меня радовало: миллионы проклятий изливаются в мире все-таки не на меня, а на мистера Болстеда.
– Ладно, мистер, – сказал фараон, говоривший по-английски. – Кажется, вы не такой уж плохой человек, но пора... – Он даже поднял руку, чтобы накинуть на меня удавку. И действительно, зачем ставить виселицу, если можно обойтись удавкой. – Вон там, – указал он поднятой рукой, – Голландия. Королевство Нидерланды. Слышали о таком?