Он вдруг почувствовал странную усталость. Чуть погодя он погасил все лампы и в полной темноте пошел наверх.
Тем временем на рифах Кисс-Боттома волны прибоя гулко плескали о железные бока загадочного судна, вспенивались, отступали – и все повторялось, снова и снова. Где-то в деревне завыла собака, из темноты ей ответил надрывный лай.
По лунному диску плыла облачная манта.
Старик-негр, рыбачивший в этот предрассветный час, явственно различил знакомые очертания: широкие, клубящиеся по краям плавники-крылья, длинный хвост. «Крупная манта, – подумал он, – на такую не одна барракуда позарится». Белое облако стало меняться, закурчавилось причудливыми завитками и наконец обернулось серебристой летающей рыбой, взмывшей к таким высотам, какие и не снились ее океанским товаркам. Потом плавники растаяли, и облако превратилось в человеческое лицо с открытым ртом. Рыбак разглядел большие круглые глаза, широкие скулы, подбородок. В призрачных чертах чудился неведомый страх. Старику стало не по себе. Облачный человек разевал рот все шире, точно ему привиделся кошмар и он, еще толком не поняв, что именно ему пригрезилось, хотел излить свой протест в гневном крике. Легкий бриз вдруг показался старику ледяным, пробрал до костей. Облачный рот раскрылся до предела – и вдруг отделился от лица, уплыл прочь самостоятельным облачком. Теперь лицо больше не было похоже на лицо, в небе вертелось нечто неузнаваемое, фантастическое, словно взбесившийся зверь гонялся за своим хвостом.
Рыбак резко отвел взгляд.
Послышался пронзительный лай, потом сдавленное рычание.
– Эй! – крикнул старик. – Эй! Оставь их в покое!
Его терьер с края колодезной палубы наблюдал, как внизу, сплетаясь щупальцами, резвятся белые кальмары.
– Не совался бы ты к ним, Кокос, – проговорил рыбак. – Оглянуться не успеешь, нос оттяпают.
Пес спрыгнул с колодезной палубы и подбежал туда, где, держа руку на румпеле маленького, деловито гудящего мотора, сидел хозяин.
– Давно надо было бросить тебя русалкам, – изображая недовольство, проворчал старый рыбак.
До рассвета оставалось меньше двух часов, но кальмаров, обычно поднимавшихся на поверхность Кисс-Боттома в это время суток, видно не было. Невеликий улов старика составляла лишь та рыба, какую он сумел подманить лучом фонаря и, трепыхающуюся и бьющуюся, поднять из воды сетью. Он давно научился точно определять, когда кальмары поднимутся к поверхности, и за те двадцать лет, что он рыбачил у рифов, это происходило всегда в один и тот же час. Где же они сегодня? Впереди виднелся огромный силуэт вставшей на дыбы подводной лодки. Море глухо рокотало у ее бортов.
Эта гадина и распугала нынче кальмаров. Небось, начала гнить в соленой воде, проклятая дрянь, отравила море ржой, вот кальмары и ушли на глубину… Посудина, застрявшая на рифах, огорошила его своими размерами. Он никогда еще не видел такой обтекаемой, наглухо задраенной со всех сторон громадины. Как, интересно, дышали ее капитан и команда? Черт подери, вот загадка! Жена не хотела, чтобы он выходил в море нынче утром, но все эти двадцать лет лишь бури и ураганы заставляли его отменить ловлю кальмаров. И никакое ржавое корыто его не застращает – так он объявил жене.
– А кроме того, – прибавил он, – эта посудина давно мертва.
– Нет, нет, – торопливо заговорила жена, – ты ведь знать ничего не знаешь, а я все помню, здесь тогда была. Ну да тебе и знать неоткуда – когда ты в наших краях объявился, все уж кончилось…
Суеверия. Все это время они терзали его жену и подступались к нему, пытаясь одолеть. Нельзя сказать, что он не прислушивался к ветрам и приливам или сомневался в могуществе преподобного Бонифация, но кое-что из того, во что испокон века свято верили его отец и дед, он отказывался принимать на веру.
Он подплывал к диковинной посудине. Вода шипела у ее бортов. Не иначе там внутри змеиное гнездо, подумал старик. Он оглядел задранный нос лодки, потом рубку. Время и волны изрядно помяли корпус, но – странное дело – на железной поверхности не было ни водорослей, ни ракушек. Большая волна перекатилась через корму. На корме остался след: тускло фосфоресцирующая зеленая дорожка и бурые водоросли. Лодка эта подводная, так сказала ему жена. И прибавила: тут дело нечисто – разве может лодка столько пролежать на дне, а потом взять да и всплыть? Старик тряхнул головой. Эта загадка была ему не по зубам. Пронзительный лай Кокоса вывел его из задумчивости.
В воде у рифа плавали длинные рыжеватые водоросли, похожие на пряди женских волос. Ялик закачало на волнах, и старик ухватился за планширы, чтобы не упасть. Он вдруг понял, что очень близко подошел к камням и бурунам и нужно поворачивать назад. Он повернул румпель, ложась на обратный курс. По всему рифу кружились в танце утреннего прилива водоросли, вода блестела, точно жидкий изумруд.
А потом, словно откуда-то издалека, послышался громкий скрежет.
Пес вздрогнул и заскулил. Старик весь покрылся гусиной кожей.
Тишина. Только шумит море и ветер посвистывает в сломанных леерах.
Кокос снова залаял.
– Тихо! Тихо, кому говорю! – Старик нагнулся за фонариком, щелкнул выключателем и посветил в воду около подводной лодки.
Белая пена ничего не позволила ему разглядеть. Старик осветил палубу, и во рту у него вдруг пересохло. Скрежет повторился, громче, из пены появились клубки водорослей и кораллов, похожие на отрубленные головы. Вода вдруг забурлила, заплескала в стальную обшивку, расшвыряла плавучий мусор. Сперва старик недоумевал, но, скользнув взглядом за лучом фонарика, внезапно все понял, и сердце у него заныло. Лодка двигалась! Пусть едва заметно, но двигалась! Она медленно отходила назад, царапая днище о рифы.
– Боже Всемогущий! – вскрикнул старик. Лодка задрожала, и он чуть не выронил фонарь. Скрежет стал глуше, почти затих, потом вновь послышался громкий, безобразный скрип железа, крушащего кораллы. – Эй! – закричал старик в сторону спящей деревни. Они должны услышать, должны! Ну же, сонные тетери! – Эй! Эй! – Но скрежет стал слишком громким, оглушительно громким, и старик уже не слышал собственного голоса. Ялик очутился на гребне очередной волны, и он споткнулся о пса. Пока он нащупывал в темноте планшир на правом борту, фонарик выскользнул у него из рук и полетел в море. В полной темноте старик исхитрился найти румпель.
И оцепенел.
Его глаза привыкли к окружающей тьме, и он увидел, как неясный силуэт, вспенивая воду, с тихим зловещим скрежетом соскользнул с рифа. Тут дело нечисто – так, кажется, сказала жена? Нос лодки лег на воду, и море захлестнуло ее, забулькало в кингстонах, хлынуло на полуразрушенную палубу. Но стук не прекращался – настойчивый, размеренный, постоянный…
«Тонет, образина!» – обрадовался старик, предвкушая приятное зрелище. Он повернул румпель в другую сторону, направляя ялик к выходу из зоны рифа. Дышал он хрипло и тяжело. Терьер вскочил и залаял, подвывая, и не престал скулить, даже когда хозяин ткнул его в бок носком башмака. У самого выхода из зоны рифа старик заметил водоворот; там, точно церковные колокола, перекликались гулким звоном два бакена – динь-дон, динь-дон, динь-дон. В нескольких ярдах от прохода старик решил оглянуться на тонущую лодку.
И увидел: нечто огромное, черное неслось на него, вспарывая морскую гладь. Внутри у него все сжалось от ужаса, рот приоткрылся в беззвучном крике. Бросив румпель, старик испуганно вскинул руки, загораживаясь от неминуемого удара. Потерявший управление ялик развернулся бортом поперек курса страшного корабля.
Исполинский нос раскромсал суденышко старого рыбака, подмял его под себя. Обломки взметнулись к небу, описали круг и посыпались в воду. Железо загрохотало по камням, бакены отчаянно зазвенели, но их голоса потонули в общем шуме. С протяжным скрежетом лодка вышла из зоны рифа в гавань, с глухим «бум!» ткнулась в песок отмели и спокойно легла на дно. За ее кормой, точно пятно солярки, по воде расплывались щепки. Среди них плавало изуродованное, раздавленное тело.