Мы и согласились.
Сказанно – сделано: он нам тут же все показал, мы это все изучили, законспектировали, и в 23.30 – к старпому, а он нас уже ждет: «Заходите мужики!» – входим, а он спирт достает и всем в кружки наливает: «Ну, что? Вздрогнули!» – и так до пяти утра. А в 6.00 – на пробежку с не совсем спившимся боксером с укоротившейся волей.
Неделю так жили, а потом старпому комнату дали, и его беременная жена немедленно прилетела.
– Мужики! – говорит старпом. – Все отменяется: и устройство корабля, и пробежки. Теперь вы мне должны помочь переехать, чтоб наладить семейную жизнь.
Переехали мы в одно мгновение. У старпома из имущества сохранилась нетронутой только одна табуретка и ворох шинелей. Табуретку мы посреди комнаты поставили – на нее непременно сразу села беременная жена, – а шинели мы в углу сбросили. Потом достали кровать, стол, стул.
Старпом принес кружки и спирт.
– Ну что, ребята, вздрогнули?
Затем мы вздрогнули, и не один раз.
Потом поковыряли вилками в тушенке «Китайская стена», после чего обрела голос жена, которая заявила, что она сейчас умрет, если не съест жареной картошки.
А где на севере в июле вы видели жареную картошку? Её и сырой там нет. На севере в это время года вообще ничего нет, если не обращать внимания на старпомовский спирт и тушенку «Китайская стена».
Но мы с Серегой встали. Мы знали, что такое желание беременной женщины. В недавнем прошлом у нас с ним тоже были беременные женщины, которые счастливо разрешились от бремени только потому, что мы исполняли любые их желания.
Мы с Серегой пошли по квартирам. Тупо. Звоним в дверь и спрашиваем: «Картошка есть?».
Серега взял одну парадную снизу до верху. А я – другую.
Я вернулся через десять минут и без картошки, с половиной лица – другая от стыда сгорела, а Серега пропал.
Часа через полтора звонок в дверь, и появляются: сначала шкварчащая сковорода с картошкой, а потом Серега.
Оказалось, он набрел на квартиру начальника тыла, жена которого в прошлом тоже была беременна.
Там Серега сумел ей рассказать то, как он переживал появление на свет своего первенца, и в таких это было выражениях, что они немедленно оба расплакались, а потом жена нажарила картошки, которая у начальника тыла даже в июле не переводится, и попросила только сковородку вернуть.
Картошка с болотным хлюпаньем моментально исчезла в наших желудках, а жена старпома вытянула от удовольствия ножки и сказала, что картошка – это замечательно, но вот если б к ней она ещё и персик мохнатенький съела, то она бы точно и в срок родила бы стране ещё одного старпома.
Серега вскочил, схватил пустую сковороду и исчез.
Не знаю, хотел ли он для страны нового старпома, но через десять минут он принес персик.
У той жены из тыла он выпросил ещё и персик – мохнатый-мохнатый – который лежал там у нее в холодильнике совершенно одинокий.
Так что рождение было обеспечено.
Мы потом встретили эту даму через много-много лет. Своего проспиртованного старпомного козла она уже давно забыла, потому что сразу с ним развелась, а тот персик, нас и картошку до сих пор помнила.
ТРЕТЬИ СУТКИ
Я не сразу понял, что я его ненавижу. Ненавижу его походку, лицо, улыбку и то, как он ест. Мы в автономке только третьи сутки, а я его уже ненавижу.
Мы посланы искать озон на лодках. По его теории, на лодках много озона, а его никто не замеряет, и от этого-то они и горят.
Он был командиром на 675 проекте. Там для поддержания органов дыхания снаряжается химическая регенерация.
А эта штука хитрая. Если у тебя есть полтора процента углекислоты в воздухе, то можно будет балансировать на уровне двадцать три – двадцать пять процентов по кислороду, а если захочешь по углекислоте сделать ноль восемь процентов, то кислород попрет – не сдержать.
Больше тридцати будет.
А у этого орла углекислоты было под ноль пять, но это потому, что он арифметику не знает.
То есть кислорода – тридцать пять и выше. А при таком кислороде горит даже плевок.
У него выгорело два отсека вместе с людьми. Мичман в корме точил лодочку из эбонита, поставив точило на РДУ – регенерационную двухярусную установку, из которой тот кислород и пёр.
А искры у него сыпались на рубашку, маслянистую от собственных мичманских жиров.
Точил он долго, – не для себя, понятно, для командира, – а вспыхнул только тогда, когда набрал в отсеке кислорода побольше.
Процентов сорок было, не меньше.
Мичман бегал по отсеку живым факелом и всё поджигал.
Сгорели все, кто был в корме.
Те, кто выжил, говорили, что горел воздух.
Его пытались посадить, но не получилось.
Я смотрю на его волевой подбородок, на губы – они у него в сливочном масле – и чувствую, как во мне встает комок. Он говорит чего-то, губы шевелятся, а я не слышу. Я только бормочу про себя: «Сука безграмотная, бестолочь. Двоечник проклятый. Понаберут в командиры вот таких вот сук, а он, кроме как над людьми измываться, ни на что не способен. Хотя нет, способен. Он ещё способен высшему командованию жопу лизать и говорить везде: «Так точно! Выполним! Сделаем! Родина! Костьми ляжем!» – Сам-то он костьми не ляжет. Дерьмо вонючее».
Через десять минут меня в туалете рвало. Потом я помылся, посмотрел на себя в зеркало и подумал: «Чего это я? Только третьи сутки похода».
ТЕСТ
– Я списаться хочу. Подчистую, – сказал мне Слава Панов.
На дворе у нас 1980 год, а он хочет списаться.
С плавсостава, естественно. Мы с ним на лодках служим уже десятый год, и ему эта катавасия слегка поднадоела.
По-другому с лодок не уйти. Он пытался, но ему сказали: «А куда вы собрались уходить? Вы же здоровы! У вас даже язвы нет!»
– Ах, так! – сказал он на это и решил уходить через сумасшествие (не по дискредитации же высокого офицерского звания).
Срать под себя он не стал. Он на программе «Время» в телевизор выстрелил. Прямо диктору в лицо. Стоял дежурным по казармам, проверял выполнение личным составом вечернего распорядка дня, зашел в ленкомнату и там разрядил пистолет.
После чего его в больницу направили, а меня назначили его сопровождать.
Честно говоря, на моей памяти по шумам в голове только один списался, да и тот был летун – летчик, проще говоря. Он на медосмотре на неосторожное врача: «Как вы себя чувствуете?» – сказал: «Хорошо, доктор! Небо люблю! И летать хочется! А ещё у меня мечта есть: взлететь повыше, открыть крышку, на крыло вылезти и постоять!»
Вот за это списали. А за стрельбу по диктору – сомневаюсь я.
Мы, как вошли к врачу, я, чтоб как-то поучаствовать, протягивая ему бумажку, где все про Славу было написано, сказал: «И ещё меня просили узнать, как его зрачки реагируют на свет!»
Черт знает, зачем я это спросил. Само выскочило, но врач – хоть бы дрогнул – «Сейчас, – говорит, – выясним. Садитесь, пожалуйста».
Усадил он Славу и говорит:
– Есть у вас заветная мечта?
– Есть!
– Какая?
– Повесить старпома!
– За что?
– За яйца!
– Все, – говорит мне доктор, – совершенно нормальный офицер.
– Почему, – спрашиваю я.
– Потому что он хочет повесить старпома. Все нормальные офицеры хотят повесить старпома. А когда я спрашиваю за что он его хочет повесить, нормальный офицер отвечает: «За яйца!». Это и есть тест на нормальность. Кстати, вы хотели выяснить, как у него зрачки реагируют на свет?