Я не обладаю достаточными знаниями, чтобы охарактеризовать причину этого явления, и сомневаюсь, что оно вообще когда-либо было объяснено.
Сияние в небе великолепных южных созвездий неожиданно ослабело, и созвездия стали походить скорее на жалких светлячков. Лампочки на борту светили, как казалось, сквозь толстые стекла, покрытые пылью и жиром. Атмосфера на судне, погрузившемся в темноту, стала тяжелой и угрожающей.
В тот момент, когда позади нас угасли огни «Риноуна», Арнольд, голосом, способным разбудить мертвецов, прорычал: «Full-speed»[33] — и труба «Фульмара» принялась выбрасывать язычки слабого красноватого огня.
Да, мы вошли в зону темноты, но не в зону тишины! Напротив! В ночной тишине отчетливо слышался приглушенный шум двигателей монитора, который, в свою очередь, прекрасно слышал звуки задыхающегося двигателя «Фульмара».
«Риноун» был гораздо быстрее нас. Но он, уверенный в своей победе, начал играть с нами, словно кот с мышью.
Я был знаком с капитаном монитора, парнем с заячьей башкой, хитрым, как обезьяна, и упрямым, как дьявол. Он не собирался отпускать нас. Когда начало темнеть, он дал три предупредительных выстрела, а потом отправил снаряд, почти попавший в цель… Нам удалось скрыться на некоторое время за цепочкой островов, обрамленных пенными волнами прибоя, и этот маневр позволил нам увеличить отрыв от преследователя на один час. Но больше нам не на что было рассчитывать!
Там, где мы находились в данный момент, над водой едва возвышалось несколько скал. Арнольд громко молился всем святым, чтобы монитор наткнулся на одну из них.
Но капитан с заячьей головой был хорошим моряком и избежал встречи со скалами.
Внезапно наш наблюдатель, моряк с очень тонким слухом, сообщил, что «Риноун» увеличил дистанцию и, похоже, оставил надежду приблизиться к нам.
— Это логично, — сказал Арнольд. — Он боится напороться на риф.
— По-моему, — сказал Шадль, — он ожидает, когда станет светлее, чтобы безопасно маневрировать в зоне с многочисленными подводными скалами.
Мы знали, что скоро начнется рассвет; через пару часов горизонт на востоке начнет светлеть. Наступит заря… и конец «Фульмару»…
— Послушайте, что выделывает их котел! — буркнул Шадль, склонившись над поручнями.
«Риноуну», старому патрульному судну, было более тридцати лет, и машины его сильно грохотали во время работы. Нужно было оказаться глухим, чтобы не услышать постоянное и почти равномерное постукивание.
В тусклом свете лампы штурманской кабины мы не отрываясь следили за хронометром.
Еще час… Еще полчаса… Шадль смотрел на восток глазами, расширившимися от страха.
— Руль вправо, как можно круче! — закричал Арнольд.
— Что вы хотите? — спросил я его.
— Врезаться в монитор на полной скорости и утонуть вместе с ним!
— Капитан, это будет преступлением! Мы не можем появиться перед Создателем с подобным пятном на нашей совести!
— Вы, идиоты! — прорычал Арнольд. — Вы разве не слышите эти проклятые шлепки, все больше приближающиеся к нам? Хотя еще темно, как в глотке у негра, они вскоре смогут неожиданно открыть огонь в упор!
Шлеп… Шлеп…
— Вот и рассвет, — сказал Шадль.
Фиолетовые лучи скользнули по поверхности моря. Все взгляды обратились назад с бешенством и отчаянием.
Неожиданно Арнольд разразился сумасшедшим, неудержимым смехом. Позади нас не видно было «Риноуна», но за нами, вблизи от нас, плыло три небольших кита-жабы. Именно они, очевидно, забавляясь, похлопывали ластами по воде: «Хлоп, хлоп… Хлоп, хлоп…»
Если не считать осьминогов, нет более отвратительных морских существ, чем киты-жабы. Но в этот момент они показались нам самыми прекрасными существами на свете.
Нам осталось только пожалеть, что эти бравые киты не интересуются ромом и виски, — с каким удовольствием мы сейчас угостили бы их выпивкой!
Стол богатый, стол бедный
На одной из стен висела знаменитая картина Йорданса «Трапеза», которой я восхищался в Париже, в Лувре. Конечно, это была копия, но такая удачная, что она не обманула бы только большого знатока. Вам, разумеется, известен сюжет картины: бравый буржуа, бородатый, с полными щеками жизнерадостного обжоры, с очками на кончике носа, расправляется с кувшином вина. Рядом с ним весьма полная матрона выпивает за его здоровье, маленький обжора объедается синим виноградом, а большая собака выпрашивает кости, в то время как игрок на волынке с кукольной физиономией развлекает слушателей своими мелодиями. В восторге, кажется, даже канарейка в клетке. На столе можно видеть паштет, жаркое, сыр, фрукты и вино…
Каким образом эта картина, изображающая столь обильную трапезу, оказалась в этом небольшом пуританском городке на западе Англии, где закон руководствуется лицемерием и суровостью? Бесполезно спрашивать меня об этом, потому что я ничего не знаю о менталитете пуритан. Должен, впрочем, сказать, что они всегда хорошо встречали меня, несмотря на презрение, с которым относились к римскому католицизму.
В скромном зале, в котором на стене висела картина, призывающая к излишествам обжорства, мне подали безвкусную овсяную кашу, копченую селедку и вареную репу. На десерт я получил пудинг. Я заранее был готов к подобной гастрономии, так как отвратительный запах волнами долетал до меня из кухни.
Я попытался проглотить кашу под издевательским взглядом фламандского обжоры, время от времени обращая внимание на селедку и репу. Наконец тощая служанка, вся в черном, словно она собралась на похороны, сунула мне под нос пудинг.
Тьфу! Это оказалось страшнее, чем можно было вообразить в самом ужасном кошмаре: комковатая мука, едва смоченная кипящей водой, намек на леденцовый сахар и ни малейших следов масла или жира.
— Бриджет, — обратился я к ней по имени, так как случайно услышал, что ее так окликнули, — Бриджет, могу ли я заказать хотя бы небольшой кувшинчик вина?
С большим ужасом она не посмотрела бы на меня, даже предложи я ей принять участие в убийстве.
— У нас здесь нет ничего подобного, сэр!
— А как насчет пива?
— Его тоже нет. Есть только чай.
Я печально вздохнул, потому что хорошо знал вкус настойки на липовом цвете и мяте, которую здесь почему-то называли чаем.
— Спаси меня Бог от этого… Лучше подайте мне чистой воды. Но скажите мне, Бриджет, почему в этой столовой демонстрируется столь праздничная трапеза? — спросил я, указав на картину Йорданса.
— Чтобы вызвать отвращение ко всему, что есть грех, и, прежде всего, к греху обжорства!
И она злобно захлопнула за собой дверь.
Я не случайно очутился с «Фульмаром» в этой небольшой гавани, так как капитан дал мне рекомендательное письмо к господину Стоктону, эсквайру, обещавшему обеспечить нам груз на дальнейшее плавание. Господин Стоктон пригласил меня на обед, но за столом не появился, сославшись на рези в желудке. Естественно, ведь я был для него проклятым «папистом»!
Мрачный и почти голодный, я брел по небольшому городку, направляясь в порт, в надежде, что на борту жареный петух заменит мне любую дичь или жаркое.
Внезапно я остановился. Какой восхитительный запах! До меня долетел аромат изысканных горячих блюд. Никаких сомнений: где-то поблизости должны были жарить камбалу, поворачивать на вертеле дичь, с которой капало горячий жир, тушить в печи мясо и готовить великолепный паштет. Мне даже почудилось позвякивание сковородок и кастрюль.
Как мне показалось, эти соблазнительные запахи и звуки доносились из кабачка довольно скромного вида, на окнах которого висели плотные красные шторы.
Я, не колеблясь, толкнул дверь и вошел.
Меня встретил жизнерадостно трещавший в печи огонь и… Черт возьми! Я оказался перед столом, заваленном самой отборной едой! Жареные цыплята плавали в соусе около громадного блюда с паштетом, из которого торчала серебряная вилка. На стоявшем рядом небольшом столике торт с кремом, способный совратить самого святого Антония, ожидал, когда его разрежут. На страже рядами выстроились бутылки и кувшины.