– Смотрите не обманите меня! – сказал Филипп, сопровождая свои слова угрожающим взглядом.
– Нет, нет, мингер Филипп, я бы не поверил вашему дядюшке, но вам я безусловно верю; вы обещали мне заплатить, и я знаю, что вы всегда держите свое слово. Через час я буду у вашей матушки, а вам надо теперь спешить к ней!
Филипп бегом направился к своему дому; после того как больная приняла лекарство, кровотечение совершенно прекратилось. Через полчаса она могла уже, хотя и слабым, чуть слышным шепотом, высказать свои желания сыну. Когда маленький доктор вернулся, он тщательно осмотрел свою пациентку, затем сошел вместе с ее сыном вниз в кухню.
– Мингер Филипп, – сказал он, – видит Бог, что я сделал для вашей матушки все, что мог, но должен сказать, что едва ли можно надеяться, что она когда-нибудь встанет на ноги. Она может прожить день, два, не больше… но я в этом не виноват, мингер Филипп! – добавил он униженным тоном, как бы опасаясь чего-то.
– Ну, что же, видно, такова воля Божия! – мрачно промолвил юноша.
– И вы заплатите мне, не правда ли, мингер Вандердеккен? – продолжал доктор, выждав минутку.
– Да, да, заплачу! – громовым голосом крикнул Филипп, как бы вдруг очнувшись от раздумья.
Немного погодя Путс продолжал:
– Приходить мне к вам завтра, мингер Вандердеккен? Имейте в виду, что это будет стоить вам еще один гильдер, хотя, в сущности, бесполезно тратить деньги и время – больше ничего сделать нельзя.
– Придите завтра, приходите хоть каждый час, если хотите, насчитывайте, сколько хотите, я все заплачу, можете быть спокойны! – сказал Филипп, презрительно кривя рот.
– Это, конечно, как вам будет угодно; ведь, как только она умрет, дом и вся движимость будут ваши, и вы, конечно, продадите все это. Да, да, я приду! У вас будет достаточно денег, чтобы заплатить мне и за несколько визитов! И позвольте вам сказать, мингер Филипп, если вы будете сдавать этот дом, то я желал бы, чтобы вы предложили его мне.
В этот момент Филипп вдруг занес руку, точно собираясь схватить и раздавить маленького Путса, который благоразумно поспешил отскочить в угол.
– Я хотел сказать, что лишь после похорон вашей матушки, – заискивающим, виноватым тоном поспешил исправиться мингер Путс.
– Уходите, жалкий вы человек, уходите отсюда! – воскликнул Филипп, закрывая лицо обеими руками и опускаясь на залитую кровью кушетку.
Немного спустя Филипп Вандердеккен вернулся к постели больной, которую он застал значительно оправившейся. Соседки, у которых было довольно и своего дела, оставили теперь мать на попечение сына и возвратились к себе. Истощенная страшной потерей крови, бедная женщина дремала в течение нескольких часов, не выпуская из своих рук руки сына, который в мрачном раздумье прислушивался к ее сонному дыханию.
Было около часа ночи, когда больная наконец проснулась. Теперь к ней вернулся голос, и она заговорила с сыном:
– Дорогой мой, неукротимый мальчик, теперь я сама сожалею, что так долго удерживала тебя здесь, как в тюрьме!
– Не ты, матушка, а мое собственное желание удерживало меня здесь, подле тебя. И теперь я не отойду, пока ты снова не будешь на ногах и совершенно здорова!
– Этого, Филипп, никогда не будет. Я чувствую, что пришла моя смерть; и если бы не ты, дитя мое, с какою радостью покинула бы я эту жизнь! Я уже давно умирала, Филипп, и давно, давно молила Бога о смерти.
– А почему так, матушка? – спросил Филипп. – Кажется, я делал все, чтобы не огорчать тебя!
– Да, ты был добрым сыном, дитя мое, и пусть Господь благословит тебя за это. Не раз я видела, как ты сдерживал свой буйный, неукротимый нрав и справедливый гнев в угоду мне. Было время, когда даже голод не заставил тебя выйти из повиновения твоей матери. А между тем ты должен был думать тогда, что я или помешанная, или неразумная, что так упорно стою на одном и при этом не объясняю никаких причин. Но погоди немного, я сейчас буду продолжать… сию минуту. – Она повернула голову на подушке и в течение нескольких минут молчала, потом, как бы собравшись с силами, продолжала: – Я сама думаю, что временами я была безумной. Не правда ли, Филипп? Но знает Бог, что я носила в душе своей тайну, которая могла свести с ума каждую женщину. Это тайна тяготела надо мной день и ночь; она удручала меня, туманила мой рассудок и теперь наконец, благодарение Богу, одолела и изнурила это бренное тело. Окончательный удар нанесен, я это чувствую, и теперь мне остается только сказать тебе все… И все же я не хотела бы тебе говорить об этом, ведь эта тайна удручит и твою душу, как она столько лет томила и удручала мою.