Капитан Нобл отвечал, представляя себя разумным и гуманным человеком, который управлял счастливым судном. Он хорошо обращался с моряками и рабами и поэтому добился минимальной смертности. На рейсе с Троттером он потерял только трех моряков, из них один умер от оспы, другой утонул, и последний умер «естественной смертью». Он потерял пятьдесят восемь рабов и обвинял в этом доктора Троттера, который, по его мнению, был «очень невнимателен к своим обязанностям» и «тратил слишком много времени на одевание». (Был ли Троттер денди?) Нобл утверждал, что ни один его раб не умирал из-за «плохого обращения». Он вспоминал, что наказал матроса «за то, что он оскорблял рабов и был очень дерзок по отношению ко мне; я думаю, что это был единственный раз, когда кого-то из моряков выпороли в этом плавании». Да, он был таким хорошим и добрым хозяином, что его матросы всегда хотели плыть с ним снова. «Я не помню случая, чтобы было наоборот», — уверенно заявил он [511]..
К несчастью для капитана Нобла, отчеты об осмотре «Брукса» соответствуют рассказу Троттера об отношениях команды к капитану, так как только 13 из 162 человек нанялись снова на следующий рейс, и большинство из них были помощники (у которых был особый стимул), члены семьи или ученики, у которых не было никакого выбора. Можно сказать, что капитана перед парламентским комитетом подвела память, но будет более точно сказать, что он солгал [512].
Вслед за изображениями «Брукса» Троттер вернул безликих, лежащих на спине пленников к жизни своим ярким свидетельством. Как и Кларксон, он доводил устную историю до парламентского комитета. Он говорил с мужчинами, женщинами и детьми, которые были на борту, — с кем-то на английском языке, с некоторыми на языке жестов («жестов и движений», как он сам назвал это) и с некоторыми через переводчиков. Он объяснил: «Было только несколько рабов, о ком я не смог узнать, как именно они попали в неволю». Троттер отметил две главные этнические группы на борту «Брукса», которые имели длинную историю антагонизма в Африке: прибрежные фанти и те, которых он назвал «данко», кто жил фактически внутри страны чамбра (словом «данко» фанти обозначали «глупцов»). В отличие от капитана Нобла, который убеждал черных торговцев «доставить ему рабов любым образом», он никогда не сомневался в их праве на продажу этих людей и никогда не спрашивал, как эти люди стали рабами. Троттер спросил, как они попали на судно, и обнаружил, что их ложно называли «военнопленными». Он также узнал, что разлука с семьей и домом приводила людей в отчаяние. По вечерам Троттер часто слышал, что рабы издавали «воющий печальный стон как выражение крайней степени мучения». Он спросил женщину, которая служила переводчиком, в чем было дело. Она ответила, что такой плач означал, что люди просыпались от мечты вернуться домой и понимали, что они находятся в трюме на борту ужасного судна [513].
Рассказ врача «Брукса» совпадал с текстом аболиционистов, который сопровождал изображение судна, изданного полутора годами ранее. Главными темами было положение матросов и, что более важно, рабов; как последних заковывали и запирали в тесных помещениях; как они организовывали сообщества, как они выживали или не выживали. К тому времени, когда Троттер предстал перед специальным комитетом палаты общин в мае 1790 г., движение аболиционистов уже сформировало общественное мнение по поводу работорговли. Любопытный поворот судьбы? Изображение «Брукса» помогло создать общественное мнение о том, что фактически случилось на этом корабле. Томас Кларксон и его сторонники распространили гравюру в парламенте и, кроме того, сотрудничали с Уильямом Уилберфорсом и другими членами парламента, чтобы подготовить вопросы для допросов Троттера, Нобла и других свидетелей о пространстве для невольников, повседневной жизни и положении как матросов, так и рабов.
Воздействие
Кларксон настаивал, что сила изображения «Брукса» заключалась в возможности заставить зрителя сочувствовать «несчастным африканцам» в трюме и на нижней палубе судна. Изображение «давало зрителю такое представление о страданиях африканцев во время Среднего пути, что они могли непосредственно высказаться о бедствиях, творимых там». Рисунок волновал зрителей и, как надеялся Томас Купер, заставлял их присоединяться к дебатам о работорговле, причем делать это с новым, более сердечным отношением и пониманием того, что там происходило. Иллюстрируя ужасы перевозки рабов, гравюра обращалась к эмоциям зрителей и запечатлевала проблему в памяти: «Она вызывала слезы жалости к страдальцам и оставляла их несчастья в сердцах смотрящих». Таким образом, этот рисунок стал «языком, который был понятен всем». Кларксон смог сделать то, что современные ученые назвали бы «иконографией» и «визуальным выражением» движения за отмену работорговли [514].