Оставалось надеяться, что было еще не слишком поздно все исправить.
Для начала Малта, не слушая слабых протестов, стащила с него одеяло. Потом ощупала его лоб и помяла подмышки, проверяя, нет ли жара и опухолей, — так поступала ее мать, когда заболевал маленький Сельден. Не обнаружив признаков лихорадки, Малта стала очень бережно похлопывать сатрапа по щеке, пока он не приоткрыл глаза. Белки оказались нечистого, желтоватого цвета.
— Отвяжись, — простонал он, силясь нашарить одеяло.
Дыхание у него было зловонным.
— Если я отвяжусь, как бы тебе не помереть, о властительный, — ответила Малта, стараясь подражать тону, каким, помнится, разговаривала с сатрапом покойная Кикки. — То, что они с тобой так обращаются, внушает мне скорбь, не выражаемую никакими словами. Я решила рискнуть своей ничтожной жизнью и отправиться к капитану, дабы выразить ему возмущение! — Мысль о том, чтобы в одиночестве разыскивать капитанскую каюту, внушала тошнотворный ужас, но Малта отлично понимала, что это была единственная возможность. И она повторила сатрапу то, что собиралась (если смелости хватит) высказать в глаза капитану: — Глупец тот, кто отваживается столь постыдным образом поступать с владыкой Джамелии. Да сотрется он с лица земли, и с ним — его честь и самое имя!
Сатрап раскрыл глаза чуточку шире и уставился на нее в тупом изумлении. Потом он моргнул, и в его взгляде стали разгораться искорки праведного возмущения. Вот это было уже хорошо. Если она, Малта, хорошо сыграет свою роль перед капитаном, Касго ведь придется ей подыгрывать, являя царственный гнев, и он должен не оплошать.
— Даже на таком корыте, как это, они должны были бы подобрать для тебя более подходящее помещение! — продолжала она. — Неужели их капитан тоже довольствуется каютой с голыми стенами, где нет ни красоты, ни удобства? Весьма сомневаюсь! Ест ли он помои, курит ли прелую солому из хлева? Навряд ли! Каким бы способом душевного утешения он ни пользовался, это утешение должно было быть предоставлено тебе сразу, как только ты почтил своим присутствием его корабль! Но нет! День за днем ты терпел неслыханные утеснения, терпеливо дожидаясь, чтобы тебе наконец-то оказали надлежащий прием. А посему, если ныне на них падет вся мощь гнева Джамелии, пусть винят лишь себя, и никого более! Ты явил поистине божественное долготерпение, достойное самого Са, Довольно! Я сейчас же иду требовать, чтобы они исправили свое страшное прегрешение! — И Малта непреклонно скрестила руки на груди. — Как по-калсидийски будет «капитан»? Сатрап мгновение подумал и ответил:
— Лью-фей.
— Лью-фей, — запоминая, повторила она. Она пристально смотрела на сатрапа и видела, как его глаза наполнились слезами. Это были слезы жалости к собственной персоне, и бесконечного удивления. Малта прикрыла его одеялом, заботливо подоткнув его со всех сторон, как если бы это вправду был ее меньшой братишка, Сельден. В ней проснулась какая-то странная решимость, породившая смелость.
— Теперь отдыхай, несравненный государь, — сказала она. — Я приготовлюсь; и тогда они либо обеспечат тебе обращение, достойное джамелийского самодержца, либо я погибну, пытаясь этого добиться.
Ей самой казалось, что эта последняя возможность была куда вероятнее.
Когда его веки вновь опустились, Малта принялась за работу. На ней до сих пор было то самое платье, в котором она некогда отправилась из Трехога в руины подземного города; на борту галеры ей один-единственный раз удалось его наскоро ополоснуть. Край подола свисал клочьями, все платье было в пятнах, благо она и спала в нем, и ела, и чего только не делала. Малта стащила его с себя и частью оборвала махры руками, частью отгрызла. Потом как следует вытряхнула и по возможности соскребла грязь и наконец снова надела. «Обновленная» таким образом юбка едва прикрывала колени, но с этим уж ничего нельзя было поделать. Зато оторванных клочков хватило, чтобы сплести из них пухлый матерчатый шнур. Малта старательно уложила волосы, насколько это было вообще возможно без помощи гребня, и соорудила из шнура некое подобие головного убора. Замысел состоял в том, чтобы убор придал ей более зрелый вид, равно как и скрыл, хотя бы частично, ее обезображенный лоб. В кувшине сыскалось немного воды. Малта намочила в ней оставшийся ненужным клочок и протерла им лицо, потом руки и, наконец, ступни и голени до колен.
Неизбежные воспоминания о том, как она прихорашивалась к своему первому балу, породили горькую усмешку. Это же надо было так переживать из-за платья, перешитого из старья, и бальных туфелек в том же духе! «Главное — не наряд, главное — поведение и осанка! — наставляла ее Рэйч. — Надо, чтобы ты сама верила в свою красоту. Тогда в нее поверят и все остальные!» Ох, как трудно ей было тогда взять на веру слова бывшей рабыни. Могла ли она предугадать, что однажды эти слова составят ее единственную надежду?
Приведя по возможности в порядок свою внешность, Малта занялась должным сосредоточением. Итак. Стоять прямо, голову держать поднятой. Силой воображения обуть ноги в расшитые бальные туфельки, унизать пальцы перстнями, а волосы увенчать свежими, благоухающими цветами. Малта устремила негодующий взгляд на дверь и, понизив голос, властно потребовала:
— Лью-фей!
Глубоко вдохнула раз, потом другой. А на третьем вдохе — шагнула к двери, подняла щеколду и вышла наружу.
Она увидела перед собой длинный коридор, освещавшийся единственным фонарем, качавшимся в дальнем конце. От этого раскачивания по сторонам метались тени, что весьма мешало сохранять царственную осанку. Малта шла между кипами всякого груза, уложенного по сторонам. Груз был очень разнообразный, что само по себе внушало немалые подозрения. Такой мешанины не бывает на честном купеческом корабле. И там уж подавно не складывают все подряд, как придется. «Пиратствуют небось, — сказала она себе. — Или грабят прибрежные поселения. Хотя, скорее всего, сами себя ни пиратами, ни грабителями не считают…» Для этих людей и сатрап, наверное, был чем-то вроде добычи, которую они собирались продать тому, кто больше заплатит.