В брусяной дьячей избе, что с виду была покрепче и поновее, писцы скрипели перьями. Подьячий, неряшливо и бедно одетый, с густой черной бородой, что-то ел, причмокивая губами, из глиняной миски.
Увидев приезжих и опознав начальство, подьячий перестал есть и, сунув миску в лубяной короб, спросил:
— Откедова, государи?
— Из Москвы.
— По что? Ко двору царевича Дмитрия?
— Мне повидать бы приказчика Русина Ракова.
— Нет его в приказе, на посад обедать пошел. Пойду государю Михайле Федоровичу доложу. Как ему сказать?
— Царский дьяк Степан Гурьев с товарищами.
Степан Гурьев вышел из избы, проводил глазами подьячего, шмыгнувшего в боковую дверь дворца.
— Церковь Спаса перед тобой, Соборная, — сказал один из слуг Степана Гурьева; недавно он служил при удельном дворце истопником и знал все. — После службы царевич Дмитрий первый выходит на паперть и раздает нищим деньги. А город в незапамятные времена основан, — продолжал он. — Говорят, был боярин Ян родом пскович, близкий родственник княгини Ольги. Вот он и воздвиг… Много в нем удельных князей поперебывало. Перед Дмитрием сидел Юрий Васильевич, родной брат царя Ивана Васильевича. Юрий был убогий, юродивый. Жил больше в Москве. Умер молодым. После себя жену оставил, Ульяну. Она не захотела светской жизни, постриглась в монастырь. А через шесть лет Иван Васильевич повелел утопить ее в реке Шексне. Погодя утопленницу выловили и похоронили… И вот теперь удельный князь в Угличе царевич Дмитрий.
Солнце поднималось все выше и выше. День был ясный, радостный. С Волги доносились выкрики бурлаков и казаков, грузивших дощаники и баржи. На торгу за воротами шумели и ругались люди.
С каменного дворцового крыльца спустился долговязый юноша, за ним мальчик лет семи-восьми, его вела за руку миловидная молодая женщина, вслед за ними семенила краснощекая толстуха, разодетая ярко и нарядно.
— Царевич Дмитрий тот, махонький, с кормилицей. С ним мамка Василиса Волохова. Вишь, как ее распирает от хорошей жизни, — рассказывал слуга. — Юноша рослый — сын Василисы Оська Волохов.
Степану Гурьеву захотелось поближе посмотреть на царевича, и он подошел к княжескому крыльцу.
Дворец располагался вдоль северной стены кремля в виде буквы «П», один конец которой примыкал к каменному собору Спаса, а другой — к стольной палате. Занимая около трети северной стены, каменный дворец поднимался тремя этажами над берегом реки. Во дворец вели несколько дверей, а посередине, где был главный вход, высилось кирпичное крыльцо, недавно выбеленное мелом. Справа от стольной палаты стояла Елено-Константиновская церковь. За церковью начинался княжеский сад.
Оська Волохов очертил на земле круг, подал царевичу свайку. Началась игра в тычку. Надо ловко бросить свайку, чтобы она вонзилась в землю точно в круге. Свайка была маленькая и легкая.
Увидев нарядно одетого Степана Гурьева, царевич перестал играть, подошел к нему.
— Откуда приехал?
— Из Москвы, государь Дмитрий Иванович, — низко поклонился Степан.
— Вызнать, как мы живем в Угличе, и Бориске Годунову донести?
Царевич был худ и бледен. Черные глаза, темные волосы, тонкий крючковатый нос Рюриковичей. Лицо умное.
«Похож на Ивана Васильевича Грозного. Его сын, — мелькнуло в голове у Степана. — Моему сыну Николеньке пошел бы двадцать пятый год. — Он вспомнил деревню Федоровку. — Царь Иван убил моих сыновей». В душе поднялось чувство горечи и тоски.
— Я послан узнать, всем ли вы довольны в Угличе на уделе своем. Ты, царевич Дмитрий, и царица Марья, твоя матушка. Вдосталь ли кормов и другого прочего.
— А правда ли, меня Бориска Годунов отравить хочет, а сам на царский престол сесть?
— Что ты, государь, что ты! Разве возможно, чтобы такое у Бориса Федоровича в мыслях было! Любит он тебя и добра желает. И царь Федор Иванович любит тебя, да продлит господь ему жизнь.
— Стану царем, все равно прикажу посадить Бориску Годунова на кол, — упрямо нахмурив брови, сказал царевич Дмитрий.
Заметив своего дядю Михайлу Нагого, он отошел и снова стал бросать ножик.
К Степану Гурьеву приблизился тучный, небольшого роста придворный в красном кафтане с золотым шитьем.
— Я Михайла Федорович Нагой, дворецкий, дядя царевича Дмитрия. Ты кто таков?
Степан Гурьев поклонился:
— Царский дьяк большого приказа Степан Елисеевич Гурьев, — сказал он, подчеркнув свое право называться полным отчеством.
— Дьяк большого приказа… — начал было Михайла Нагой.
И вдруг бросился к Оське Волохову:
— Негодяй, кто позволил со свайкой забавляться? Я говорил тебе, упреждал…
Он схватил лежавший на земле прут и принялся без жалости лупить Оську Волохова.
— Больно! — взвыл юноша. — Больно!..
Боярыня Волохова встала на защиту сына. Михайла Нагой бросил прут, плюнул.
— Еще раз увижу — прикажу псарям на конюшне выдрать!
Несмотря на раннее утро, Михайла Нагой был пьян. От него тянуло густым перегаром.
— Пойдем во дворец, Степан Гурьев, поговорим. Расскажешь, зачем из Москвы прискакал.
— Дожидайтесь меня в приказной избе, — сказал Степан товарищам и пошел вслед Михайле Нагому.
Через маленькую дубовую дверь на западной стороне дворца они поднялись на средний этаж. По всему этажу проходил коридор, освещенный одним окном.
Михайла Нагой привел Степана в обширную горницу. По стенам ее шли дубовые скамьи, обитые красным сукном. На тяжелом резном столе стояла сулея с хмельным медом, серебряные чаши, блюдо с пряниками и другое — с очищенными орехами.
Михайла Федорович усадил Степана Гурьева за стол, налил ему большую чашу меда. Не обделил и себя. Когда они выпили, Нагой сказал:
— Рассказывай без утайки.
— Мне таить нечего. Правитель приказал посмотреть, куда идут царские деньги, те, что удельному дадены. Если лишнее окажется, отобрать велел в казну, если не хватает — прибавить.
— Как лишним деньгам быть?! — закипел Нагой. — За два года стрельцам не плачено, по приказам ропот пошел. Откуда брать деньги, не знаем. В прошлом годе… — Нагой остановился и посмотрел на Степана: — Поклянись перед иконой, что не подослан от Бориски Годунова на вред царевичу.
— Клянусь, — сказал государев дьяк, взглянув на икону богоматери в углу, — что не с плохим из Москвы приехал и к царевичу зла не держу.
— Спасибо тебе, — вздохнул Нагой. — От души отошло. Ну, так слушай. В прошлом годе приезжал от Бориски Годунова человек, ходил, вынюхивал и вышло по его, что половина денег, от казны положенных, у нас лишняя. А у нас и тогда не хватало. Нарочно Бориска так сделал, чтобы стрельцов к нам озлобить. А недавно прислал правитель лекаря-немца для царевича. Ему деньги платить надобно. Ведь он при московском дворе жалованья двести рублев в год получал. Всякий месяц хлебных харчей на семью и слуг. И сверх того шишнадцать возов дров, четыре бочки меда, четыре бочки пива. Всякий день полторы кварты крепкого вина и уксусу полторы кварты. Всякий день половину туши свиной. Царь Федор подарил ему пять лошадок. На прокорм ихний давай и сено и солому… Ну-ка сосчитай, дьяк, сколько на него денег надобно, а разве они у нас есть? И я отослал обратно того лекаря, одного нам хватит. Но это еще полбеды! Главное — из Москвы нам верные люди передали, будто Бориска Годунов задумал царевича Дмитрия со света убрать…
— Нет, — твердо сказал Степан, — неправда. Не может правитель дитё невинное смерти предать.
— Может. Не знаешь ты годуновскую породу… Откуда сам, из каких местов?
— Мореход. При царе Иване Васильевиче в корсарах был. И золотой от него за морские победы. — Степан Гурьев показал на шапку, которую держал в руках.