Когда дело касалось пошлины или других поблажек, просимых англичанами, Борис Годунов был настроен благожелательно. Он имел в виду некоторую выгоду от торговли и для русского государства и пользу для себя лично. Но сейчас дело поворачивалось по-иному. За наглостью Джерома Горсея, хотевшего силой вмешаться в русские дела, стояло очень многое. Если англичане пытались узнать через разведчиков о русском государстве, то и в Москве не дремали.
Джером Горсей, сняв пышную шляпу, поклонился правителю:
— Я рад снова видеть вас в полном здравии.
— Будь здрав и ты, — без всякого выражения ответил Борис Годунов.
— Восьмого февраля Марии Стюарт отрубили голову. Наконец-то кончились ее коварные происки против нашей королевы Елизаветы, — сказал Горсей, ища глазами какое-нибудь седалище. Но, кроме двух кресел, занятых правителем и Андреем Щелкаловым, в кабинете ничего подходящего не было.
— Нам сие давно известно, — отозвался правитель. — Мы знаем, какой страшной казнию умерщвлены шесть главных преступников, обвиненных в измене. И при отце нашего государя, царя Ивана Васильевича, на Москве таких казней не видано… Вот письмо, — Борис Годунов двумя пальцами взял бумагу, лежавшую на столе, — ты здесь пишешь, что снарядишь корабли для морского разбоя, — неожиданно перешел к другому правитель. — Хочешь захватывать все иноземные корабли, приходящие в наши пристанища. Как это понимать? Ты хочешь подорвать нашу торговлю, хочешь начать войну с нашим государством. Твое письмо? Отвечай!
— Нет… да… Я писал его три года назад, когда в России не было твердой власти.
— Как, разве у нас не было царя?
— Я не то хотел сказать, — замялся Горсей.
— Нет, то, — вступил в разговор Андрей Щелкалов. Его маленькие, глубоко сидящие глаза сверлили англичанина. — Ты сказал о великом государе Федоре Ивановиче тако: не царем бы ему быть, а монахом. И голова-де маленькая у него, и ума в ней как у курицы. У нас за такие речи противу государя — смертная казнь.
— Лжа, не говорил я этого!
— Говорил. Прочитай, что пишет твой слуга Фома Востенем.
— Он лжет.
— Ну хорошо, — миролюбиво сказал Борис Годунов, — пусть так. А твое письмо?
— Я только хотел защитить права нашего общества, — стал выворачиваться Горсей. — Нам пожалованы отцом нынешнего царя, Иваном Васильевичем, повольности: плавание всем иноземцам, которые не будут иметь дозволения ее величества королевы Елизаветы, запрещено в Холмогоры, на реку Обь, Варзугу, Печору, в Колу, Мезень, на Соловецкие острова.
— Такой повольности не бывало! — рявкнул Андрей Щелкалов. — Этого хотела ваша королева, но великий государь и царь Иван Васильевич своего согласия не дал.
Увидев, что дело обстоит плохо, Джером Горсей решил вернуть благосклонность Бориса Годунова любым путем.
— Я видел королевину грамоту, — начал он вкрадчиво. — Ее величество королева Елизавета скоро пошлет ее царю Федору Ивановичу…
— Что ты видел? — насторожился Борис Годунов.
— Утаивать не буду, расскажу все. Прошу по-прежнему быть милостивым ко мне.
— Рассказывай.
— После победы над испанским флотом королева будет требовать у русского правительства многих повольностей для лондонских купцов.
— Она победила испанцев, но не русских, — мрачно сказал Андрей Щелкалов. — Пусть у них требует.
— Королева знает положение в Московском государстве и хочет им воспользоваться. Ее величество пишет в письме так: «Ваши недруги и северные соседи, зная наше морское могущество, не смеют без нашего соизволения разграбить и истребить ваши северные поселения. Если бы не наше королевское величество, они остановили бы весь торг русских в поморье рыбой, жиром, соболями. Они не выпустили бы из Двины в море ни единой, даже малой лодки. И ни один иноземный корабль с товарами не войдет в ваши владения. Знайте, что ежегодно несколько вражеских кораблей тайно выжидают случая напасть на ваши берега».
— Лжа, великая лжа! — стукнул кулаком об стол Андрей Щелкалов. Он потерял свою обычную выдержку: покраснел, глаза выпучились. — Я говорил тебе, Борис Федорович…
— Погоди, послушаем, что еще напишет королева в своей грамоте.
— «…Однако я пока не запрещаю никому мирно приходить в ваши царства, — продолжал Горсей, — хотя к запрету причина есть. Англичане первые учредили это плавание. Я полагаю, что ни один народ не осмелится плавать по морям вопреки нашему желанию…» Вот что я запомнил из той грамоты. Письмо большое.