Все в доме привыкли ходить на цыпочках и говорить шепотом. Только Вика рисковала время от времени нарушать этот покой, это ледяное молчание.
Впервые это произошло вскоре после замужества, когда ока уже ожидала ребенка. Виктория и Андрей сидели в столовой и тихенько разговаривали. Вера Григорьевна не любила, когда они рано уходили к себе. Свекровь сидела здесь же и читала на английском языке Хемингуэя. Маятник дорогих часов веско отсчитывал томительные минуты. Было десять часов вечера, еще рано было ложиться спать. Внезапно Вика поднялась и, свободно ступая, прошла к кабинету профессора. Приоткрыв дверь, она сказала:
- Папа, вам не скучно здесь одному? Вы, наверно, устали. Идемте посидим с нами. Может, послушаете новую пластинку? Я как раз купила…
Вера Григорьевна от такого святотатства обмерла. Андрей испугался за жену: вдруг ей ответят уничтожающе. Однако профессор нисколько не рассердился. Он вышел в общую комнату и сел на диван возле невестки. Он сидел очень пря-:мо, будто у него вместо позвоночника был железный стержень.
Вика стала рассказывать о последней операции на глазах, которую делала Екатерина Давыдовна. О разных больных, как они боятся операции, даже военные, даже моряки, и о всяких комичных случаях на ее дежурстве. Все молча слушали. Потом Вика сбегала за пластинкой и заставила ученого прослушать песенку Шульженко.
Смущенный Андрей сказал жене:
- Ты хоть бы Бетховена выбрала или Шостаковича! Но Николай Иванович вежливо сказал, что ему нравится. Неожиданно он спросил, нет ли у Вики «Каховки».
Вика сказала, что, к сожалению, нет, но если никто не возражает, то она может спеть…
- Разве вы поете? - как будто удивился Николай Иванович.
- Все люди поют,- ответила Вика,- одни лучше, другие хуже. Когда я училась в медицинском техникуме, то выступала на концертах самодеятельности - у меня сопрано. На таком концерте в Доме культуры мы и с Андреем познакомились. Разве он не говорил?
Все как-то странно посмотрели на нее и попросили спеть.
Вика спела «Каховку», потом «По долинам и по взгорьям» и, наконец, «Комсомольцы двадцатого года». Возможно, последнее она спела значительно позже, когда уже был Санди. Потому что он это хорошо помнит. Голос у нее несильный, но свежий, сочный, словно прохладный, и удивительно приятный. (Это не потому что пишет сын, другие, посторонние, так говорили!) Только ей было тяжело петь без аккомпанемента.
- Николай Иванович, может, вы будете мне аккомпанировать на гребенке? - спросила она, обводя всех простодушным взглядом серых глаз.- Вы когда-нибудь жужжали на гребенке?
Профессор озадаченно посмотрел на нее.
- Да. Кажется, да… Когда еще учился на рабфаке. Но я забыл…- Он вдруг запечалился.
- Мне кажется, мы мешаем Николаю Ивановичу работать! - твердо напомнила бабушка.
- О черт побери! - вдруг взорвался ученый.- Могу я раз в жизни, гм, пожужжать на гребенке? Но я… забыл.
Он был явно растерян. Андрею почему-то стало очень жаль отца.
- Папа, это совсем просто. Я тебе покажу,- сказал он. Но профессор замычал, словно от зубной боли, и ушел к себе в кабинет..
- Так расстроить Николая Ивановича! - прошипела Вера Григорьевна и ушла в спальню в сильном негодовании.
Не скоро после этого позвала Вика свекра «посидеть с нами», но позвала. Постепенно Николай Иванович сам стал заходить к невестке. У них развилось что-то вроде дружбы.
Для Санди всегда было очевидным, что если строгий дедушка кого любит, так это маму. Между отцом и дедушкой не было духовной близости. Пожалуй, между ними стояла Вера Григорьевна.
Вскоре после неприятностей из-за Ермака, когда в доме свирепствовал «антарктический холод», Николай Иванович, в свою очередь, задержал всех домочадцев в столовой после ужина.
- Нам надо поменять квартиру, - сказал он без всякой подготовки, - на две.
Все уставились на него.
- Не понимаю тебя, - заявила высокомерно Бэра Григорьевна.
У Николая Ивановича дернулось веко. Он попридержал его пальцем.
- Что же тут понимать, - спокойно возразил он. - Поменяем нашу квартиру на две… в разных частях города. Я уже переговорил с председателем горсовета. Он охотно пошел мне навстречу. Да… в разных частях города!