— Сколько слов расточаете вы, мой бедный Дюссирон, — сказал аббат, смеясь. — Какой страшный отчет придется вам отдать Богу!
— Ну! Что может Бог сказать грешнику, раз он — добрый католик!
Тут разговор перешел на политику: аббат Жога и я не приняли в нем участия. Барон Франшар в тоне надгробных речей оплакивал ослепление Франции, которая «идет к своей погибели».
Его волновала участь гонимых конгрегаций:
— Ограбив их, начнут грабить и нас! Этот народ, покинутый Богом, от которого он отступился, обречен на погибель. Когда поколеблены семья и собственность, эти две основы социального строя, тогда все здание рушится, погребая под своими развалинами деятелей, ответственных за его разрушение.
Дюссирон подавал реплики барону; но, тогда как последний придавал своим жалобам неопределенный, общий характер, доктор обращал внимание на лиц, стоящих во главе управления, и осыпал их своими сарказмами. Меня удивляло, что образованные люди, принадлежащие к так называемому правящему классу, так мало знакомы с эволюцией своего отечества. Однако, я не высказал своего впечатления, а ограничился ролью слушателя, заинтересовавшись беседой с точки зрения психологической. Франшар застыл на Луи-Филиппе, а доктор Дюссирон — на второй империи. Аббат Жога казался погруженным в свои размышления и, видимо, не слушал диалога своих соседей.
Достаточно пробрав франкмасонов и евреев, Франшар встал, и мы перешли в библиотеку, где на столе, в чистейшем стиле 1830-х годов, оказались чашки, в которые цедился кофе сквозь серебряные фильтры. Наш хозяин стал угощать, предложил нам выбор из многочисленных ликеров и возобновил с Дюссироном разговор, который, казалось, имел одинаковую прелесть для них обоих. Тогда аббат Жога подошел ко мне.
Он не пил кофе, не знал употребления ликеров и никогда не курил. Он отказался от сигары, предложенной мной, но заявил, что табачный дым его не беспокоит.
Достойный пастырь явно искал случая поговорить со мной; после долгого раздумья, он внезапно и как бы с усилием сказал мне:
— Что думаете вы, на самом деле, о состоянии m-lle Франшар, господин Эрто?
— Я сказал вам как раз то, что думаю, аббат.
— Известны ли вам обстоятельства, при которых обнаружился ее бред?
— Да, вкратце.
— Сказано ли вам, что она постоянно видела во сне молодого человека, что она заметила этого молодого человека сегодня утром у обедни, что она просила отца отменить или отложить ее свадьбу с господином Делилем и заболела вслед за отказом отца?
Я не ответил священнику. Я знал об этом в качестве врача и считал обязанностью хранить профессиональную тайну. Аббат, без сомнения, понял это, так как прибавил:
— Извините меня за нескромность: я очень привязан к m-lle Франшар, которую я крестил, и состояние ее здоровья чрезвычайно меня заботит.
Сделав паузу, он продолжал:
— Я боюсь… То есть сомневаюсь… Или, скорее, я… Ах! Послушайте! — сказал наконец добряк. — Избавьте меня от околичностей… Я в них не силен и не похож на дипломата. Я знаю, что господин Франшар говорил вам о странном сновидении дочери: он не придает ему никакого значения; но он не знает всего.
Знаете ли, как начались сновидения m-lle Франшар? Эта девочка, — прибавил аббат с забавным замешательством, — рассказала мне свою историю. Не на исповеди, разумеется; но она знает, что я верю в вещи, в которые обыкновенно не верят. Она откровенна со мной. Она сказала мне, что потеряла коралловые четки, которые я привез ей из Рима. Эти четки освящены нашим святым отцом, папой Львом ХIII; m-lle Франшар имеет очень нежную и очень чувствительную душу; она очень правдива и добра. Я привык ее видеть с этими четками в руках, и она объяснила мне сама, почему я теперь уже не вижу их.
Я не придал большого значения этому сообщению, в котором увидел только проявление деликатности этой девочки, но вдруг, на днях, она зашла ко мне в ризницу. Она просила у меня совета. Сначала я сказал, что не могу давать ей советов иначе, как на исповеди, и что она должна обратиться к своей матери; она ответила, что говорила уже родителям о том, что хочет мне поведать, но что ее рассказ был дурно принят, что ее сочли за сумасшедшую и что она более не решится подвергать себя насмешкам отца. Мое любопытство, — признаюсь в этом, господин Эрто, — мое любопытство проснулось. Я разрешил Люси Франшар говорить. Она рассказала мне самую необыкновенную историю, какую только можно себе представить; да, кстати, она сказала мне, что вам все это известно, и потому я так прямо говорю с вами.
— M-lle Франшар сказала вам, будто ей известно, что я знаю об этой истории? — спросил я с удивлением.