Все эти соображения роились в моей голове в продолжение краткой мысленной молитвы аббата Жога. Окончив ее, он как бы очнулся и покраснел, увидев, что мой взгляд устремлен на его глаза.
— Я должен казаться вам очень странным, — сказал он с замешательством. — Я — старый священник, не знаю светского обращения и манер.
— Вы — хороший человек, господин аббат; а Бог, если Он существует, должен судить нас только по намерениям. Может быть, вы были неосторожны в глазах людей и, особенно, врачей. Те, кто насадил желудь в поле, а пшеницу посеял в лесу, ответственны за ваши заблуждения. Будьте спокойны. Я покидаю вас, так как хочу пробыть в эту ночь при больной; надеюсь, что произойдет спасительный кризис. Скажите мне все-таки еще одно, потому что мне важно это знать: что, Франшар благочестив?
— Да, господин доктор; но боюсь, что его благочестие подобно благочестию большинства людей его круга. Форма для них важнее сущности. Они воображают, что можно удовлетворить Бога, ходя к обедне, но не чувствуя себя обязанными молиться. Их тела в церкви, а души отсутствуют. Бог же не смотрит на тела!
— Можно ли надеяться, что страх за здоровье дочери и существование некоторой скрытой таинственной силы, как, например, вмешательство, приписываемое вами Пресвятой Деве, побудят его отложить свадьбу m-lle Франшар?
— Барон не верит в чудесные вмешательства, которые идут вразрез с его желаниями. Бог представляется ему чересчур рассудительным, чтобы не быть всегда одного мнения с ним. Пресвятую Деву он считает слишком мудрой, чтобы поддерживать молодых девушек, противящихся воле отцов. Увы! Ум у барона в таком же состоянии, как у большинства людей. Они измеряют бесконечную Премудрость своими собственными узкими, скудными мыслями, не имеющими никакого отношения к всеобъемлющим предначертаниям Божиим. Преходящее берется судить о Вечном! Нет, нет, барону недоступны глубокие мысли, идущие от Бога и могущие тронуть только души, избранные Его благодатью. Боязнь за здоровье дочери скорее на него подействует; но он уступит только наружно, примет вид человека, приведенного в отчаяние; скажет, что жертвует своей честью ради каприза больной, добрым именем своих предков — ради фантазий выродившейся их внучки; его доброта будет тяжелее его гнева, и я уверен, что m-lle Франшар покорится очень скоро.
— Значит, ничего не поделаешь?
— Я боюсь, что так!
— А г-жа Франшар?
— Баронесса очень кротка, добра, очень набожна. Она любит дочь и хотела бы видеть ее счастливой; но подчинится воле мужа. Она слаба и лишена энергии.
— Благодарю вас, господин аббат. Партия кажется проигранной; но я все-таки надеюсь.
— Да услышит вас Бог, сударь! — сказал священник, набожно перекрестясь.
Я простился с Франшаром и с доктором Дюссироном, которые не обратили никакого внимания на мой разговор со священником. Оба реакционера увлекались порицанием правительства и палат; они подзадоривали друг друга, и это облегчало им пищеварение. Приверженцы старины любят оппозицию такого рода. Их деятельность выражается в том, чтобы во время выборов записаться в какой-нибудь парижский комитет, который опубликует их имена и расшвыряет их деньги; ругать в частных беседах всех, кто стоит у власти, и поддерживать газеты с допотопным направлением. Но жить современной, народной жизнью, понимать нужды нашей эпохи и стараться удовлетворить их, не разрушая строя, дающего безопасность обществу, отдавать себе отчет в необходимых поправках и неотложных реформах, — все это менее интересно для них, чем автомобильная гонка. Консервативная партия во Франции утратила понятие о своей исторической роли и, по-видимому, старается поддерживать лишь идеи, наиболее справедливо осужденные.
Слушая бесполезную критику хозяина и моего коллеги, я не мог удержаться от этих размышлений, хотя не интересуюсь политикой. Я расстался с ними и пошел в комнату больной. Было десять часов вечера.
M-lle Франшар оказалась в том же положении. Жар не уменьшался; я измерил температуру: 39,8. Больная продолжала свой монолог, но яснее выражала господствующую идею: не переставала просить прощения у Пресвятой Девы. Г-жа Франшар, сидевшая подле дочери, молча плакала.
Я велел поставить кресло подле кровати и сел напротив больной. Выслав горничную с предупреждением, что она должна быть готова явиться по первому же зову, я остался наедине с госпожой Франшар.
— Успокойтесь, сударыня, — сказал я ей. — Дочери вашей не хуже. Я считаю это хорошим знаком.
— Ах, доктор! Если бы вы были правы!