— Позволите ли вы дать вам совет?
— Да, доктор.
— Ну, так заставьте себя пожелать, сильно пожелать, проникнуть сквозь эту решетку, как сквозь предмет воображаемый. Попытаетесь ли вы сделать это?
— Непременно.
— Затем вы дадите мне отчет о событиях. Вы избавитесь от того ощущения паралича, которое вас беспокоит и, может быть, сообщите мне интересные новости.
— Хорошо.
Тут Леир простился со мной, а приход пациента-неврастеника заставил меня скоро забыть историю молодого химика. Масса подробностей, которые сообщил мне мой новый посетитель при многословном описании симптомов своей болезни, совершенно заполнила мой ум. Только вечером получил я возможность поразмыслить о странном приключении Леира. Я находил в нем теперь интерес и страстно желал узнать результат опыта, который посоветовал сделать. Мое воображение, которое отличается живостью, рисовало мне вероятный успех этой попытки: Леир пройдет, конечно, во сне сквозь заграждение, которое до сих пор считал непроходимым. Но что будет потом? Я не мог удержаться от мысли, что он подойдет ближе к окну. Попробует ли он войти в дом тем способом, который я ему указывал? Я надеялся на это, так как препятствия, которые он встречал, были только воображаемые… Все это была одна иллюзия. Молодой химик переутомился, натрудил мускулы глаз и шеи над своими ретортами и баллонами, записывая и рассматривая в микроскоп вещества, которые изучал. Это чрезмерное напряжение привело во сне к чувству парализованности, которым обычно выражается в сновидениях переутомление в состоянии бодрствования. После отдыха, все должно было скоро пройти.
Что касается приснившихся четок, то это явление можно назвать классическим: воспоминание, исчезнувшее из сознания посреди дневных забот, вновь всплывает в тишине ночи. Мой вопрос вызвал самопроизвольное появление забытого образа; это был результат той бессознательной деятельности ума, которую теперь начинают изучать и познавать. Воспоминание появилось в конкретной и драматической форме, посреди обычной обстановки образов, которые являются в сновидении.
Вместо того, чтобы коснуться этого факта отвлеченной мыслью, Леир во сне вторично нашел и поднял коралловые четки. Он воспроизвел пережитое, приладил его к обстановке своих грез. Тут не было ничего необыкновенного.
Но наши мысли и рассуждения подобны качающемуся маятнику. Едва я успел формулировать вышеизложенное умозаключение, как мысли мои устремились к суждению противоположному. Я начал с того, что усомнился в вероятности первого вывода и мысленно произнес обычную фразу, подтверждающую невежественность людей вообще, а мою — в частности. Не остается ли некоторая частица нас самих в тех предметах, которые мы носили? Оставаясь неизвестной для нас, частица эта, тем не менее, может быть реальной. Охотничья собака улавливает испарения, которые ускользают от нас; тонкость ее обоняния открывает ей малейшие запахи, которые недоступны нашим грубым чувствам.
Однако, что же такое запах? Нечто невесомое. Никакие весы до сих пор не могли обнаружить убыли веса в частице мускуса, запах которой может наполнить целую квартиру. Эти выделения, кажется, приводят нас в соприкосновение с состоянием вещества, совершенно отличным от того, к которому мы привыкли. Имеем ли мы право предполагать, что материальные тела могут выделять одни лишь запахи? Нет ли других выделений, еще менее заметных? Не может ли жизнь, причины которой ускользают от нас, истинная сущность которой является для нас тайной, иметь влияние даже на неодушевленные предметы?
Наша собственная личность, наши мысли, чувства, словом, все, что составляет нашу индивидуальность, составляет ли неподвижный центр? Не исходит ли из нее каких-либо лучей? Было бы слишком невероятно, чтобы такой могучий источник энергии, как живое существо, производил бы меньшее действие, чем кусок мускуса. Весьма правдоподобно, что предметы, находящиеся долгое время в соприкосновении с нами, пропитываются некоторой эссенцией, слишком тонкой, чтобы обыкновенный человек мог постоянно чувствовать ее, но ощутительной для людей с более тонкой организацией.