С Лешно они переехали на улицу Новосенаторскую, 6, кв. 11, сейчас улица Мольера, дом возле Большого театра. В «Курьере варшавском» появились очередные объявления о приеме учеников. «С разрешения школьных властей Цецилия Гольдшмит принимает на пансион учеников (евреев) государственных и частных школ, гарантирует родительскую заботу и, по желанию ученика, – помощь в учебе». Оговорка о национальности гарантировала подопечным кошерную кухню, соблюдение законов субботы и других основных иудейских заповедей – поскольку в доме Гольдшмитов по-прежнему царил традиционный еврейский уклад, вопреки утверждениям, что Корчак рос в обстановке, ничем не отличавшейся от атмосферы польских семей.
Анне в 1896 году исполнился 21 год. Она давно уже была девушкой на выданье, но болезнь отца, должно быть, отодвинула вопрос замужества на задний план. Бесприданнице, еще и с самоубийством в семье, трудно было найти мужа. Она не сидела в ожидании, сложа руки. Скорее всего, Анна помогала матери в организации пансиона. Она хорошо знала иностранные языки, могла давать частные уроки. Сестра Генрика, о которой практически ничего не известно, кажется прозрачным, почти невидимым существом, будто из сна. Где и когда она познакомилась с таинственным человеком, за которого вышла замуж и с которым поехала в Париж? Как случилось, что в ее истории трагически повторилась судьба матери? Муж Анны, Жозеф Люи, страдал венерическим заболеванием – вероятно, как и Юзеф Гольдшмит. А в 1909 году он покончил с собой.
Восемнадцатилетнему Генрику оставались еще два года учебы в гимназии. Он знал, что должен найти деньги на обучение – около шестидесяти рублей в год – и помогать матери кормить семью. Стал давать больше частных уроков. Начал хуже учиться. Остался на второй год в том же классе.
Перемены в своей жизни он позже прокомментировал, коротко и без грусти, в книге «Правила жизни», вышедшей в 1929 году: «Когда я был маленьким, то был богатым, а потом уж стал бедным, так что мне знакомо и то и другое. Знаю, что можно и так, и так быть порядочным и добрым, что можно быть богатым и очень несчастным»{68}.
Как и герой «Исповеди мотылька», он писал экзальтированные поэмы, посылал в варшавские журналы; их, как правило, отвергали. Спустя годы в фельетоне «Мое последнее стихотворение» Корчак описал случай, из-за которого он не стал поэтом. Он добился аудиенции у самого Александра Свентоховского, отца польского позитивизма, публициста, писателя, главного редактора политического, общественного и литературного еженедельника «Правда».
Наконец-то я увижусь с литератором. Он скажет, есть ли у меня талант.
Пришел. Садится. Смерил меня проницательным взглядом – по крайней мере, так мне казалось. Сильно бьется сердце.
– Ну что, юноша, – стишки пописываешь?
Отвечаю кивком. Хотелось отпрянуть: во взгляде, в вопросе чувствую пренебрежение. Щеки пылают. Сердце будто стынет. Сказал бы «ты», а не «юноша». «Стишки» вместо «стихов». «Пописываешь» вместо «пишешь». Истинный литератор проник в мои мысли. Ласково улыбнулся, ободряюще сказал:
– Ну, смелей!
Я вынул ненужный листок – стихотворение знал наизусть, <…> оно было длинным и кончалось так:
Мечты, надежды
Хочу отринуть,
Не нужно новых
Попыток, троп.
Позвольте выйти,
Позвольте сгинуть,
Найти при жизни
Позвольте гроб.
Он грустно улыбнулся:
– Разумеется, позволим, раз тебе так хочется. <…>
Я перестал писать стихи. И благодарен за доброжелательную критику{69}.
Однако он не отказался от литературных амбиций. Учитель, заставший его врасплох на уроке – Генрик писал повесть под партой, – насмехался: «У Гольдшмита нет времени на учебу. Гольдшмит хочет писать в газетках по две копейки за стишок»{70}. Он был прав: через пять месяцев после смерти отца Гольдшмит дебютировал в печати. В известном юмористическом журнале «Кольце» был опубликован его фельетон под названием «Гордиев узел», подписанный псевдонимом «Ген.». Текст нельзя назвать особо смешным, и он не свидетельствует о большом таланте, но эта дебютная работа, если рассматривать ее в исторической перспективе, показывает, как рано зародились педагогические пристрастия автора. Он пылко критиковал тогдашнюю систему образования и задавал пафосные вопросы: «Неужели у домашнего очага всегда будут безраздельно властвовать мамки, няньки, фребелички, бонны, немки и француженки, гувернантки, репетиторы и гувернеры, учительницы и учителя? Неужели никогда их место не займут родители?»{71}
69
Janusz Korczak, Mój ostatni wiersz, “Nasz Przeglad” 1927, nr 1, w: Dzieła, t. 14, wol. 1, s. 21, 24.