Но вместо Гона как-то в сумерки в усадьбе появились драгуны. Они спешились около ворот. Офицер в пыльных сапогах подошел к веранде, где мы пили чай, вежливо поздоровался, извинился и спросил:
— Кто здесь господин Севрюк?
— Я, — ответил Севрюк. — Чем могу служить?
Офицер обернулся к солдатам.
— Эй, Марченко! — крикнул он. — Подведите его сюда!
Из-за спешенных лошадей двое драгун вывели босого парня. Руки его были скручены за спиной. На парне были черные солдатские штаны с выгоревшим красным кантом.
Парня подвели к веранде. Он смотрел в упор на Марину Павловну, как будто хотел ей что-то сказать.
— Вы знаете этого молодца? — спросил офицер.
Все молчали.
— Приглядитесь получше, — сказал офицер.
— Нет, — ответила Марина Павловна и побледнела. — Я никогда не видела этого человека.
Парень вздрогнул и опустил глаза.
Офицер обернулся к Севрюку:
— А вы?
— Нет, — сказал Севрюк. — Я его не знаю.
— Что ж ты, братец, — сказал офицер парню. — Все врешь, что здешний и что ты у господ Севрюков работал в усадьбе. Теперь твое дело — табак!
— Ладно уж! — сказал парень. — Ведите. Ваша сила, только не ваша правда.
Марина Павловна вскочила и ушла в комнаты. Севрюк встревоженно посмотрел ей вслед.
Драгуны уехали. Марина Павловна проплакала весь вечер.
— А Любомирского тот человек спалил до последней косточки. Знаменито спалил. За убиенного хлопчика, — сказал Трофим.
Вскоре я уехал из Иолчи в Киев. Полесье осталось у меня в памяти, как печальная и немного загадочная страна. Она цвела лютиками и аиром среди зыбучих болот, шумела ольхой и густыми ветками, и тихий звон ее колоколов, казалось, никогда не возвестит молчаливым полещукам о кануне светлого народного праздника. Так я думал тогда. Но так, к счастью, не случилось.
Рисунки заслуженного деятеля искусств А. Ермолаева