— Я знал, что из этого ничего не выйдет.
— В таком случае я удивляюсь, что ты вообще удостоил меня этим разговором.
— Все дело в том, что для меня приличия — не пустой звук, хотя ты и делаешь вид, будто убежден в обратном! — выкрикнул Брук.
Ссора разрасталась, как снежный ком, катящийся с горы, — где было Корделии остановить их?
— Я рад, что ты отдаешь себе отчет в безнравственности своего поведения! Сегодня ты становишься полноправным компаньоном, а завтра собираешься забрать деньги, которые не заработал, а получил в дар!
— Я не просил тебя об этом. Корделия меня уговорила! Раньше мы были свободнее.
— Зато без гроша. Если бы так и оставалось, ты не получил бы столь лестного предложения от своего приятеля. Ты им не нужен — неопытный молодой человек, у которого ничего нет за душой, кроме нескольких жалких стишков, напечатанных за свой счет…
— Оставь мои стихи в покое!
— Попрошу не перебивать! Повторяю: ты им не нужен! Зачем? Вся эта затея отдает жульничеством. Это — способ выманить твои деньги. Через несколько месяцев — как только ты сляжешь с одной из твоих многочисленных хвороб, — они скажут тебе, что ошиблись и хотят пригласить более опытного сотрудника. Но своих денег ты уже не увидишь.
— Это мое дело! — взвился Брук. — Если я неудачно помещу капитал, это моя ошибка. По крайней мере, я хоть ненадолго вырвусь из-под твоего ига! Вздохну полной грудью! А если потерплю неудачу, то не приползу на брюхе обратно!
— Прошу тебя, Брук! — Корделия очутилась между ними, боясь, что они подерутся. Она еще не видела такого гнева, такой неприкрытой вражды. Куда только делись кровные узы?
Тетя Тиш тихонько плакала в своем кресле; по щекам беззвучно текли слезы, словно кто-то оставил открытым кран.
На глазах у Корделии двое близких ей мужчин бросали друг другу страшные, непростительные обвинения, нанося друг другу раны, которые не залечишь годами. Неужели до сих пор они притворялись, и теперь вышли наружу их подлинные чувства? Или это какое-то помрачение ума?
Брук попытался оттолкнуть ее, но она по-прежнему цеплялась за него, чувствуя дрожь во всем теле.
— Брук! — шептала Корделия. — Ни слова больше! Дайте друг другу время подумать. Продолжите завтра, прошу тебя, Брук!
Наконец обессиленный Брук затих, а старик гневно смотрел на них обоих, отказываясь понимать. Еще одно слово — и между ними разверзнется бездна! Рушилась семья, но патриарх не хотел, не мог уступить.
Глава III
Брук упрямо гнул свою линию. Корделия ожидала, что позднее — в тот вечер или на другой день — он изменит свое решение, как часто случалось в прошлом. Главное — выпустить пар… Однако на сей раз все было по-другому. Он слишком далеко зашел в своем бунте. Предложение Хью давало ему возможность, которая может больше не представиться. Теперь или никогда.
Целых три дня оба Фергюсона не разговаривали друг с другом. Каждое утро они вместе с Корделией отправлялись на фабрику, а вечером вдвоем возвращались домой. Брук, которого прежде всякая мелкая стычка доводила до болезни, на этот раз с каждым днем как будто становился крепче. В четверг он уехал в Лондон, а в субботу после обеда вернулся довольный. Его глаза светились внутренним огнем — словно он узрел свою мечту, по-прежнему далекую, но уже не недостижимую. Он встречался с лордом Гиронделем, мистером Бромптоном Джонсом и двумя остальными. Хью с трудом уговорил их принять неопытного сотрудника. Деньги перетянули чашу весов, однако лишь отчасти. Они действительно намерены создать лучший еженедельник в стране. Уже заключены контракты на рекламу. Им удалось заинтересовать выдающихся деятелей либеральной партии, которые рассчитывали опереться на их газету в политической борьбе. Речь шла не о чем-то умозрительном. Они учли решительно все, вплоть до мелочей.
Вечером в пятницу мистер Фергюсон отбыл в Олдхэм и вернулся в субботу около шести. Он прошел мимо Брука так, будто тот пустое место, и больше не выходил до вечерней молитвы.
Они стояли в холле, в ледяном безмолвии: мистер Фергюсон — около небольшого столика, обычно служившего ему кафедрой; перед ним лежала раскрытая Библия. Слуги выстроились в шеренгу вдоль стены. Ян считался уже достаточно большим, чтобы участвовать в вечерней молитве. Он стоял, держась за руку матери; по другую сторону от него стоял Брук.
Мистер Фергюсон открыл крышку часов и подождал, пока стрелки не показали шесть тридцать. Тогда он начал молитву.
"Если грешник отворачивается от греха своего и возвращается на путь истины и добродетели, он спасает свою живую душу. Я признаю, что грешен; грех мой всегда стоит передо мной. Жертва Господня… падшие души, разбитые сердца… Господи, ты не подвергнешь их презрению. Помолимся!"
Светила почти полная луна; голые ветви платана отбрасывали решетчатые тени на окно возле парадной двери. Газовую лампу в холле слегка прикрутили, и тень легла на все лица, из-за чего они казались такими же бледными, как луна. В камине пылал огонь, но всем было холодно.
"От мирского зла, от греха, от обмана и дьявольских козней, от гнева и вечного проклятия… спаси нас, Господи! От сердечной слепоты, от гордыни и суетности, лицемерия, зависти, ненависти и злобы — спаси нас, Господи!"
Неужели он собирается читать текст целиком? В руке Корделии шевельнулась ручонка Яна. Она бросила взгляд на Брука. Ему трудно долго стоять, слабое тело требует покоя. Но он стоял, прямой, напряженный, как тетива лука.
"Да пребудет с нами милость Господня!"
Наконец-то! Большой ли грех — радоваться окончанию молитвы? "Господи, — твердила Корделия свою собственную молитву, — помоги нам, защити от эгоизма и злобы!" Ян затопал ножкой о ковер; Корделия сжала его ручонку, давая понять, что этого делать нельзя.
"Наш вечный Господь, Отец наш Небесный, — продолжал мистер Фергюсон, — который один объединяет людские сердца и сберегает семьи от разлада, от эгоистичных, неправедных помыслов… Благословляем священное имя Твое и молим Тебя усмирить голоса неблагодарных; смиренно молим Тебя даровать нам Твою милость, дабы мы приняли Твой совет и вели спокойную, мирную жизнь вместе, вознося Тебе хвалу и славу, через сына Твоего, Иисуса Христа, Господа нашего. Аминь."
Сели ужинать. Тетя Тиш жаловалась на холодную, сырую погоду. Хоть бы снег скорей выпал… Ей отвечала одна Корделия.
Вставая из-за стола, Брук сказал:
— Папа, мне нужно с тобой поговорить.
Мистер Фергюсон устремил на него стеклянные глаза жителя Олимпа.
— Что ты хочешь сказать?
— Я предпочел бы наедине.
Не говоря ни слова, старик направился в свой кабинет. Брук придержал дверь для Корделии и вошел вслед за ней.
— Ну?
— Послушай, папа, — миролюбиво начал Брук. Это Корделия упросила его так начать — спокойно, апеллируя к разуму. — Я знаю, ты сейчас обо мне плохо думаешь. Может быть, правда на твоей стороне — как знать. Но все равно не разговаривать друг с другом — не выход из положения. Необходимо обсудить возникшие разногласия. Не лучше ли будет, если мы сядем все вместе и поговорим — как можно спокойнее?
— Предпочитаю постоять, — ответил его отец.
— Ладно… Я ездил в Лондон. Встречался со всеми заинтересованными лицами и убедился, что этому проекту суждено осуществиться. Тебя вряд ли интересуют подробности. Главное — я согласился на должность младшего редактора "Вестминстерского бюллетеня" и обещал через две недели приступить к работе. Это уступка: они предпочли бы, чтобы я начал прямо сейчас, но я сказал, что не могу. Я также обещал… вложить в новую газету пять тысяч фунтов, — Брук нервно дернул плечами. — Вот и все.
Все это время Корделия наблюдала за мистером Фергюсоном и поняла, что в глубине души он надеялся, что у Брука не хватит пороху. Теперь в его взгляде что-то изменилось. Что? Неужели она действительно видит там зависть, злость, ненависть? Она резко опустила глаза.
— Ты отдаешь себе отчет в том, что я запретил тебе это делать, Брук? Ты знаешь, я смотрю на это как на забвение сыновнего долга. Пятнадцать месяцев назад я переписал на вас с Корделией половину всей относящейся к красильням собственности. А теперь ты швырнул мне мое великодушие в лицо, бессовестно злоупотребил… моим доверием. Отдаешь ты себе в этом отчет?