Они вышли из спальни.
— Не шуми, дорогой, хорошо? Не нужно беспокоить дедушку.
Приблизились к лестничной площадке. По лестнице медленно поднимался мистер Фергюсон. Корделия быстро втащила Яна обратно в спальню. Он начал протестовать, вырываться, но она успела захлопнуть дверь и теперь стояла, запыхавшись, и гадала: видел он их или нет? Скрип-скрип… Мистер Фергюсон прошел мимо.
— Мамуля, поиграем в прятки! Ну, пожалуйста! Закрой глаза, я скажу, когда будет готово.
— Не сейчас, родной. Посиди тихонько. Знаешь что? Давай играть в индейцев — как будто нам нужно выбраться из дома, чтобы не услышал дедушка.
— Да! Дедушка будет медведь — мы его боимся. Как мы играли с дядей Прайди. Мы индейцы, у нас луки со стрелами…
Она снова открыла дверь. Мистер Фергюсон закрылся у себя в спальне.
— Пора, — и они начали на цыпочках, точно заговорщики, спускаться вниз. Экипаж будет готов через десять минут. Что делать это время? Где укрыться? Пожалуй, безопаснее всего — на кухне…
Появилась Бетти.
— Подъехал кэб, мэм. Фарроу говорит, что долго не мог его найти.
— Спасибо. — Какое облегчение! Скорее, скорее в путь! — Идем, Ян. Мы едем вместе.
— Кэб за воротами, мэм. Кэбмен побоялся подъехать к дому: очень уж развезло дорожку.
— Ничего, так даже лучше. Бетти, подержите, пожалуйста, дверь.
— Дайте я помогу вам, мэм.
— Спасибо, он легкий.
— К обеду вернетесь, мэм?
Последняя ложь.
— Точно не знаю. Скажите миссис Мередит, чтобы на всякий случай нас не ждали.
Скорее прочь — по скользкой дорожке! Экипаж. Кэбмен в непромокаемом плаще. Лошадь цокает копытами; из ноздрей валит пар. Быстрый прощальный взгляд на крышу дома — в черных и белых пятнах слякоти; на тяжелые занавески и переплетения ветвей… а вдалеке — шум и лязг железной дороги.
Корделия глубоко вздохнула.
— На Лондонский вокзал.
Она сказала извозчику.
— Вот адрес. Это недалеко от Сохо-сквер.
— Сохо-сквер? Не сомневайтесь, леди. Знаю это место.
Корделия впервые в жизни очутилась в Лондоне. Еще не совсем стемнело; суета и уличное движение одновременно пугали и приятно волновали. Ян всю дорогу до Лондона проспал, и у нее было достаточно времени для размышлений. Постепенно волны ожидания и надежд на будущее поглотили мрачные воспоминания о прошедшем.
"Все, — думала она, — прошлое выброшено за борт, я начинаю новую жизнь. — Пролетка вклинилась в поток омнибусов, фургонов, повозок, колясок и ручных тележек. — Как когда-то… Нужно выбросить это из головы. Так же, как то, что когда-то я разбиралась в каменноугольном дегте и поставках леса из Пернамбуко. Забыть о старике, который контролировал каждый день моей жизни с тех пор, как я вышла замуж за его сына. А теперь он томится в своем доме… Ах, как искры летят из-под копыт; подморозило; а вон полисмен на углу; движение замерло, образовалась пробка — и снова можно ехать. Где-то в этом городе — Стивен; холодные, скучные люди твердили о его недостатках, и я утратила верную перспективу, ослепла, перестала воспринимать яркие краски жизни. Они запугали меня, заставили смириться с их унылым кодексом, их беспросветным образом жизни."
Надвигались ранние сумерки, когда пролетка свернула на тихую площадь; потом лошади зацокали переулком. Шарманщик на углу выводил незамысловатые мелодии; возле него собралась стайка ребятишек, привлеченных ужимками его обезьянки; на другом конце улицы продавали булочки. Внезапно в одной из мелодий Корделия узнала "Путевого обходчика".
Силы небесные! Сколько воспоминаний! Она даже не сразу сообразила, что пролетка остановилась возле неказистого домика и нужно выходить.
Напрасно стараюсь смотреть веселей —
Душа веселиться не хочет…
Горько-сладкие воспоминания о мюзик-холле, Стивене и теплом запахе сливочного масла в Нортендене; а потом — страшный пожар в театре, запах горящей материи, давка… болезнь Брука. Изматывающий кашель, запретное лекарство, пар от овсяной каши, пляска теней на потолке… Лавина нахлынувших чувств ошеломила Корделию. Все это случилось не с ней, а с кем-то другим! Она смотрела на себя со стороны, но прошлое глубоко проникло в кровь, навсегда осталось в ее душе, как осложнение после тяжелой болезни. Только сейчас Корделия в полной мере осознала, как много ей пришлось выстрадать и как сильно она изменилась.
Дверь отворила женщина с цепким, однако дружелюбным взглядом и выговором кокни. Да, мистер Фергюсон здесь живет. Да, он у себя. Да, ему лучше. Его апартаменты на втором этаже. Она покажет дорогу.
Они поднялись на второй этаж. Корделия постучала. Прайди открыл дверь — одна рука скрючена. Он похудел, однако выглядел помолодевшим, хотя и опирался на трость.
— Дядя Прайди! — завопил Ян и повис у старика на шее.
— Боже милосердный, — сказал Прайди, хватая его в охапку. — А я-то как раз подумывал о горячих булочках.
Они поужинали и договорились, что Корделия с сыном переночуют у него — она так и надеялась, что он не откажет. Яна уже уложили, но он перебил себе сон в поезде и теперь никак не мог успокоиться. Дверь его спаленки осталась открытой, и он то и дело изобретал новые предлоги, чтобы зазвать кого-нибудь к себе. За ужином дядя Прайди пообещал сводить его завтра в зоопарк, а в среду в Тауэр. Они обменялись впечатлениями о поездах, мышах, воздушных шариках, солдатах, кораблях, булочках с глазурью и о том, как мастерить шляпы из бумаги.
Если бы Корделия была в состоянии это оценить, она не преминула бы отметить, что Лондон и успех его книги уже наложили на Прайди свой отпечаток. Он казался более уверенным в себе и менее агрессивным. Все такой же старый чудак, однако более добродушный. У него завелись хорошие костюмы и тонкое белье. Позднее цветение…
Когда Ян наконец угомонился, Корделия во всех подробностях поведала о смерти Брука и о том, что случилось вчера вечером.
Какое-то время Прайди молча почесывал голову. Потом переменил позу.
— Проклятый ишиас! Ни с того, ни с сего — дикая боль в бедренной кости. Просто зла не хватает. В такие минуты я извожу миссис Каудрей. Святая женщина! Великомученица! Если бы только не ее акцент! Интересно, этот сорванец уже спит? Мне пора кормить мышей.
Он с трудом поднялся и похромал в спальню, а через несколько минут появился снова — с неизменным бумажным кульком в руке.
— Возьмите конфетку.
— Спасибо.
— Жалко, что мой брат не мышь. От него могло бы получиться замечательное потомство. Великолепный экземпляр! Гомо наполеонус. Чертова латынь. Всегда и во всем первый. Даже в школе. А вот женился неудачно. Что его и погубило. Ему бы взять в жены ровню, чтобы умела постоять за себя. "Да, Фредерик… Нет, Фредерик…" Теперь я испытываю к нему жалость. В могилу не возьмешь больше шести футов фабрики.
— Мне тоже жаль его, — сказала Корделия.
— Я всегда говорил: нечего суетиться. Болезнь преклонного возраста. Вынь да положь им истину — раз и навсегда. Детский лепет. Только избавишься от одной догмы, тут же другая — прыг на ее место! Дайте нам доказательства! Элементарный эгоизм! Что человек ищет в религии? Свое бесценное "я". Докажите, что я буду жить после смерти! — Прайди прожевал пищу и многозначительно вздернул брови. — Всем нам хочется жить вечно — так или иначе. Мне тоже. Семьдесят лет — малость! Казалось бы, если Господь вдохнул в нас искру Божию, пусть самую наикрошечную, он не может дать ей угаснуть. Не могу сказать, что меня удовлетворяет такая версия, однако в ней есть что-то утешительное. Во всем есть промысел Божий. Эти вечные дебаты между Фредериком и Слейни-Смитом — куда они привели? Одного — под поезд, а другого — в нравственный тупик. Кто уверен в своей правоте — не спорит. Кто спорит — не уверен в своей правоте. Вы любили Брука?
Она взметнула удивленный взгляд и тотчас отвернулась.
— Не знаю. Не уверена.
— Брук был хороший парень. Когда он женился на Маргарет, я сказал себе: "Два сапога пара". Вы — совсем другое дело. Я сразу, как только увидел вас, сказал Фредерику: "Ты хочешь скрестить цветущий май с дождливым сентябрем". Ему это не понравилось.