Роль madame Говорковой — особы, производящей «вспышку», — очень благодарная роль. Узнающая из дневника мужа, что ее благоверный томится однообразием, она разыгрывает перед ним целую интермедию, попеременно являясь то ревнивой, то сентиментальной, то страстной, то эксцентричной, сопровождая свои превращения довольно игривыми куплетами. Роль мужа Говоркова — сравнительно служебная, и ее играл некий г. Мальчевский — высокий, плотный блондин, с ястребиными глазами и самоуверенной манерой испытанного любителя. Этот г. Мальчевский не понравился мне с первого же своего появления. Был ли то инстинкт любящего сердца, чуявшего беду, или просто артистическая чуткость, возмущенная любительским апломбом совсем ординарного исполнителя, но к концу водевиля я питал к нему необъяснимое для меня самого настойчиво враждебное чувство. Мне сдавалось, что я читал между строк его роли и безошибочно угадал всю пошлую суть этого самодовольного франта. В начале пьесы Говорков вспоминает о своей холостой жизни и женщинах, с которыми был в связи, и г. Мальчевский — надо ему отдать справедливость — вспоминал с таким самодовольством и развязностью, с такой, если так можно выразиться, любительской откровенностью, что каждому делалось ясно, что он подчеркивал свои личные воспоминания, что это завзятый Дон-Жуан, избалованный женщинами и прошедший огонь и воду любовной практики. А гнусная бесцеремонность, с которой он обнимал Говоркову, блудливые взгляды, которыми он ее пожирал, волчий аппетит, с которым целовал ее руки, все это подсказывало мне без слов, что он играл не одну, а целые две роли, и вторую — очень опасную для такой неопытной партнерши, каковою была и в жизни и на сцене Марта Нейгоф.
Да, и на сцене в особенности. В ее исполнении чувствовалось что-то деланное, насильственное, битье на эффект в местах, требующих наибольшей сдержанности, — словом, игра, совершенно шедшая в тон Мальчевскому, в тайном руководстве которого я теперь не сомневался ни на минуту. Оттенков в игре не было никаких, но зато благодаря симпатичному контральто пение куплетов сравнительно удалось, в особенности первой арии: «В любви есть что-то неземное», где madame Говоркова сентиментально мечтает сделаться птичкой и ворковать про любовь. Тут промелькнули очень грациозные детали, совершенно пропавшие для кружковой публики, напомнившие мне мимолетом прежнюю кроткую Корделию. Но зато пение следующих куплетов заставило меня сильно призадуматься над дальнейшей судьбой своего идеала.
Говоркова одевает амазонку, берет в руки хлыст и поет:
Марта при этом так развязно изогнула стан, что мне сделалось за нее совестно. Но это были только цветочки.
поет Говоркова далее. Марта при слове «прррокучу» зажигательно сверкнула глазами, как-то по-цыгански взвизгнула и лихо размахнула хлыстом перед самым носом Мальчевского.
«Свободные любители», разумеется, неистово зааплодировали. Сердце у меня упало. Боже мой, думалось мне, что же это такое? Ведь это же оперетка, наигрубейшая оперетка… Один небольшой шаг — и от прежней целомудренной Корделии не останется и тени. А тут еще аплодисменты, восторги, всякие льстивые уверения за кулисами… Марта, дорогая, симпатичная Марта, да неужели же она потеряна навсегда — и для меня… и для строгого искусства?!
Я этому отказывался верить и, по опущении занавеса, опустившегося, к слову сказать, при гулких аплодисментах, остался ожидать выхода Марты в залу. Во мне еще трепетала смутная надежда перекинуться с ней словом по душе, может быть, проводить ее до дому, как прежде… во времена короля Лира.
Прохаживаясь по зале, я уловил отрывок разговора двух фрачников, по-видимому, из зловредного племени «свободных любителей»:
— Ну, как на твой вкус новая дебютантка?
— Ничего себе, штучка довольно пикантная; только еще слишком стесняется…
— Она… не замужем?
— Разумеется, нет… Иначе с чего бы я стал ей хлопать?
Конца диалога я не уловил, но и начала для меня было вполне достаточно, чтобы преисполниться нестерпимым омерзением к кружку «Свободных любителей». Негодующий опустился я на стул, в углу залы, поджидая с стесненным сердцем выхода Нейгоф. Наконец она показалась в дверях залы в каком-то ослепительном бальном туалете, с золотистыми гроздьями на голове, в сопровождении толпы свежеиспеченных кружковых поклонников. Следом за ней шел ненавистный мне Мальчевский — элегантный, фатоватый, с самодовольным видом губителя, способствовавшего чужому торжеству. Он небрежно натягивал бальные перчатки и нашептывал на ухо Марте что-то очень веселое, потому что она то и дело оборачивалась, видимо сдерживая прорывавшийся смешок.
Вдвойне похорошевшая от своего шумного успеха и сыпавшихся кругом похвал, она выглядела совсем королевой, благосклонно принимавшей поздравления от своих ничтожных подчиненных. Корделия и тут сказывалась в ней.
Заметя меня, Нейгоф шепнула своей придворной свите какое-то таинственное слово, по которому та от нее почтительно отхлынула и дала возможность остаться мне с глазу на глаз с моей черноокой повелительницей.
— Ах, Сакердончик, как это мило, что вы пришли! — начала она, рассеянно оглядываясь по сторонам. — Ну, что скажете? Вам понравилось?.. В самом деле, как я рада, что вы пришли!.. Сядемте… вот сюда, в нишу…
Мы сели в нишу и несколько минут молчали. На самом деле Марта едва ли была так рада, как говорила, потому что продолжала блуждать глазами по сновавшей толпе. Любопытные взгляды, которыми ее награждали проходившие, очевидно льстили ее женскому тщеславию.
— Ну, что же вы молчите, Сакердончик!.. Понравилось вам, как я играла?
Я смутился, точно пойманный врасплох преступник.
— Да, Понравилось… Мне только хотелось вам сказать…
— Говорите!..
— Нет, сейчас это неудобно… И потом, мне надо так много вам сказать… Я лучше сделаю это после… после танцев… если вы мне позволите вас проводить…
Нейгоф беспокойно оглянулась и, как мне показалось, смутилась в свою очередь.
— Никак нельзя, Сакердончик… никак нельзя! Мы, артисты, после бала ужинаем внизу, в ресторане… по подписке… Бог знает, до которых часов все это может затянуться!
«Мы, артисты, ужинаем…» — эти слова задели за живое мое самолюбие, и, против воли, я нахмурился.
Марта это уловила и поспешила перевести разговор на более безобидную почву.
— Ах, я забыла вам сказать: maman вам очень кланяется…
— Благодарю вас.
— Очень, очень кланяется… Она, бедная, эту зиму так страдает мигренью… Она сегодня непременно хотела меня посмотреть, но опять мигрень помешала…
Марта равнодушно вздохнула и машинально оправила прическу. Воцарилось опять неловкое молчание. С ее стороны чувствовалась ложь и натянутость; а я, с своей стороны, своим смущением и нерешительностью лишь увеличивал неловкость. Наше недоразумение разрешил страусовский вальс, оглушительно впорхнувший в опустевшую залу. Одновременно с началом вальса около Нейгоф выросла фатоватая фигура г. Мальчевского. Я оглянул его приторно улыбающуюся физиономию и подумал про себя: «Те… те… те… — уж не это ли есть мигрень твоей мамаши?»
— Madame Говоркова, обещанный вальс? — развязно сострил г. Мальчевский и грациозно нагнул правую руку.
Марта вдруг вся вспыхнула и поднялась с места.
— Ах, да, вальс… Простите, Сакердончик! Я… и забыла, что обещала… Но мы еще увидимся, — она ласково мне кивнула и положила левую руку на плечо кавалера. — Ведь да… увидимся?
— Не знаю… разумеется… я уверен…
Я оглянулся — и не узнал залу… Стулья, составлявшие партер, были уже убраны, и по зале кружились нарядные вереницы «свободных любителей» и «свободных любительниц»… и среди них — знакомая грезовская головка с золотистыми гроздьями в развивавшихся волосах. Я невольно вспомнил третий акт из «Горе от ума», вообразил себя в роли героя и, окинув презрительным взглядом кружившуюся толпу, вышел из залы. Спускаясь по парадной, уставленной цветами лестнице в швейцарскую, я ступал меланхолично-медленно, со скрещенными на груди руками, совсем Ю la Чацкий, и вполголоса декламировал: